Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Не нравились ему и лица здешних воспитанников: какая-то нечеткость, мечтательная детскость какая-то, а в иных и прямая дерзость… Своих кадет он школил сурово, не спуская ни малейшей шалости — особливо во времена приснопамятного Павла Петровича, когда мизантропические склонности столь яростно и явно одолевали его обиженную душу. Он не прощал никогда — и сам проверял исполненье приказа о наказании. Он любил ошарашивать какого-нибудь из младших неожиданным вопросом: "Вам розги дали?" — "Дали", — испуганно отвечал кадетик, виновный в сущем пустяке. "И крепко дали?" — спрашивал уже снисходительно инспектор. "Крепко, ваше превосходительство", — обрадованно ответствовал отрок. "Это хорошо!" — заключал удовлетворенно Клингер и удалялся, высоко неся печальную и горделивую голову.

…Но в нынешнее царствованье все стало по-другому — особенно после этой непонятной победы над Бонапартом. Даже кадеты развинтились, а о пажах и говорить нечего.

И вот результат: целая череда возмутительных проступков, каждый из которых заслуживал строжайшего наказания!

Он отпил из хрустального стакана зельтерской. Серебряные шарики взволнованно запрыгали в прозрачной влаге.

…А сегодня случился прямой бунт! Какие у них были физиономии у всех! Зверские и решительные. Что из этого может выйти, какими они вырастут?.. Правда, скоро опамятовались. И стояли в продолженье всей экзекуции стройно и тихо. Но рослый юнец на правом фланге — странное выражение! Странное и упорное. Что-то девически нежное — и непреклонно мужественное, что-то знакомое, но далекое уже… Капитан Мацнев сказал, что на скверном счету, хоть ни в чем покамест не уличался. Но как смотрел! И совсем не было страха…

Генерал-лейтенант допил воду; выдвинул ящик стола и достал папку с золотым тисненьем. В смутные часы своей жизни он успокаивался чтеньем благодарственных рескриптов государя. Александр Павлович неизменно хвалил верного слугу и за бдительную строгость в воспитании кадет, и за экономию средств, отпускаемых на обмундирование, топливо и ученье.

"Пребываю благосклонным. Александр", — медленно прочел Клингер.

И на чистом листе голубоватой казенной бумаги записал, чтобы не забыть, стараясь подражать красивому почерку государя:

"Баратынский Евгений. Из третьего отделения кап. Мацнева".

XIV

"Дражайшая маменька! Я только что получил Ваше письмо и не могу выразить радость, которую я ощутил, видя, что Вы по-прежнему меня любите и прощаете мне мои проступки! Мне в самом деле необходимо было это утешение, оно примирило меня с самим собою…"

Александра Федоровна облегченно вздохнула и понюхала письмо сына. Бумага не пахла ничем, но ей почудилось, что от гладкого листка исходит молочный запах младенческих волос.

— Узнаю моего доброго Бубушу, — шепнула она.

"С величайшей горестью узнал я о кончине бабушки. Я не имел счастья знать ее, но ежели она напоминала Вас, как бы я любил ее! Но не сокрушайтесь чрезмерно, милая маменька; смерть — это закон природы. Все мы должны покинуть сей маленький атом пыли, именуемый Землею".

Болезненно морщась, Александра Федоровна поднесла листок вплотную к лицу. Будучи близорукой, она даже наедине с собою не надевала очков, дабы ни на минуту не скрывать красоты своих пристально-неподвижных глаз.

"Будем надеяться, что в лучшем мире мы снова увидимся с теми, кем мы здесь дорожили. Бог любит нас и, без сомнения, не захочет воздать нам безотрадною вечностью за жизнь, полную столькими горестями".

— Бубуша, но это прямое кощунство! Откуда в тебе это, Бубуша?

Она содрогнулась в качалке, хоть весеннее солнце со всем азартом юности грело ветхую веранду.

Всякое упоминание о смерти приводило Александру Федоровну в ужас.

Она сжала виски длинными ледяными пальцами.

…Чудовищна эта весна, такая цветущая — и такая злая! Побег корсиканского изверга, смерть матери; известия о Евгеньевых шалостях… Как недостает твердой мужской руки, спокойного и твердого совета мужского! Поехать к Богдану, к Пьеру; побеседовать с ними. Но нет — сие невозможно…

Она взяла письмо сына и прошла к себе. Задернула штору и опустилась на колени перед образом Казанской божьей матери.

Александра Федоровна гордилась своей набожностью и считала себя натурой религиозной до экзальтации. Но истинно верила лишь в предчувствия и молилась лишь из страха.

Помолившись, она почувствовала некоторое облегченье.

"…Скоро я буду дышать с Вами одним воздухом, скоро увижу наш экипаж, запряженный четверней и въезжающий на широкий наш двор! И вот мы все усаживаемся на нашей веранде и заливаемся слезами радости. И я, как путешественник, пересекший океан и возвратившийся в свою хижину, сижу у родного очага и повествую о моих злоключениях. Сколько счастия ждет меня! Я готов уподобиться тому римскому полководцу, который просил Юпитера ниспослать ему хоть маленькое несчастье, дабы уравновесить опьянение от побед!"

— Глупенький, — прошептала Александра Федоровна и перекрестила письмо.