Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

В спальне было душно и темно, как в склепе. Ему жадно захотелось покурить. Он вытащил из-под матраса кисет, взял трут, кресало и на цыпочках вышел в коридор.

Педель-инвалид спал; Евгений пробрался на черную лестницу и единым духом взбежал на чердак.

Слуховое окошко было полно звезд. Он распахнул обе створки — ударило снежным холодом и светом. Светло и вроде бы тепло было во дворе. Лишь церковь тоскливо чернела проемами мертвых окон и пятном запертой двери.

Он сбежал вниз во двор и по водостоку вскарабкался на чердак церкви. Кошкою спрыгнул с хоров; дрожащими руками выбил огонь и расторопно зажег все свечи и лампады.

Ах, как славно ожил храм! Как дивно зашевелились на сводах херувимы с крестами в пухлых детских ручках, как остро вспыхнули по стенам строгие мальтийские кресты! И внятно улыбнулась богоматерь с книжкой в тонких белых пальцах.

Он постоял, любуясь делом своих рук; благоговейно перекрестился на иконы Михаила Малеина и Анны Пророчицы; застенчиво поклонился богородице и тихо вышел во двор.

Из слухового окошка корпусного чердака он вновь поглядел на церковь. Праздничными огнями горела она, словно шла в ней некая служба, безмолвная и потому особенно торжественная…

Так же незаметно удалось ему прокрасться в дортуар. Натянув на голову одеяло, он жадно вслушался в ночь. Все было тихо. Это была благословляющая тишина. И он забылся тем глубоким сном, который посылается в награду за содеянное благо.

Вышедший перед рассветом денщик Мацнева, увидев озаренный храм, сдернул с бритой головы кивер и размашисто перекрестился. И вдруг понял, что неурочная эта озаренность есть непорядок, — и опрометью бросился докладывать начальству.

Евгений очнулся позже всех. С преступным восторгом внимал он растерянным крикам, гулкой беготне по коридору, звяканью шпор и брани дежурных офицеров.

Чувство раскаянья явилось лишь после обеда, при известии, что пьяненький церковный сторож посажен под арест, а его жена с грудным младенцем не выпускается из дому и к ней приставлен полицейский солдат с ружьем.

Впрочем, и сторож, и грозно сторожимая жена его к вечеру были уже вне подозрений.

Расследование, однако ж, продолжалось. Пришел приказ главного директора Кадетского и Пажеского корпусов генерал-лейтенанта Клингера, коим, директору Пажеского корпуса господину Гогелю повелевалось до особого разрешения рассадить всех воспитанников, замеченных в каких-либо шалостях, по отдельным комнатам и строжайше вести дознание.

Арестациц подверглись пажи второго отделения Приклонский, Креницын и Ханыков; из третьего — второгодник Баратынский.

XVII

В воскресенье всех подозреваемых выпустили.

Он растроганно приглядывался к старым товарищам, как бы заново знакомясь с ними. Сознанье, что они невинно пострадали из-за его проделки, наполняло его душу тихим умиленьем и желаньем служить им. Но открыться он не решался…

— Ты понапрасну отчуждаешься от нас, Баратынский, — важна молвил Креницын. — Негоже забывать давних соратников.

Евгений грустно рассмеялся. Разве отчуждался он? Сама судьба разрознила их. Судьба и дозорчивая опека злопамятного капитана.

Ханыков, как бы читая его мысли, сказал весело:

— Други! А не возобновить ли нам наши чердашные симпосии? Мацнев заболел — и, кажется, серьезно.

— А Десимон терпеть не может злобного бурбона, — веско вставил Приклонский. — Капитан чем-то его обидел, и француз par dИpit [46] во всем мирволит его воспитанникам. N'est-ce pas [47], Баратынский?

Это было правдой: разве удалась бы при Мацневе столь ослепительная проказа?

Он кивнул. Душа, стосковавшаяся в одиночестве, так и рванулась навстречу бесшабашному дружеству.

— Выждем, однако ж, покуда история с церковью не уляжется, — рассудительно заметил Приклонский, — и опять начнем собираться. А история, кажется, покончится благополучно. Начальство замнет, дабы не огорчать государя.

…Юных заговорщиков меньше прельщали теперь пирожные и конфекты. Все чаще за импровизированным столом, сооруженным из кровати с поломанными ножками, красовалась бутылка моэта или бордо. И редко и далеко не с прежним жаром обсуждались теперь похождения достославного Ринальдо Ринальдини.

Запевалой душемутительных разговоров о женских прелестях был Приклонский.

— В прошлое воскресенье дядя водил меня в театр, — рассказывал он, небрежно прихлебывая из горлышка раскупоренной бутылки. — Пела Нимфодора Семенова. Ах, господа!

— У Семеновой голосок тощий, — вступил Евгений. И тотчас залился жгучей и липкой, как вар, краскою: он никогда не слышал пенья Семеновой и повторил сейчас чьи-то чужие слова.

— Мненье ваше справедливо, Баратынский, — важно согласился Приклонский. — Голос у нее действительно тощий. Но зато какая роскошная полнота плеч!

Все почтительно примолкли. Евгений протянул руку.

— Позвольте мне глоток, — сказал он сипло.

— Ах, пожалуйста! — Приклонский передал бутылку. — Пейте смелей, Баратынский. Завтра я принесу еще.

Все опять притихли. Креницын первым прервал молчанье:

— Приклонский, мы стали взрослыми. Нам надобно все же знать, откуда берешь ты средства на эти роскошные угощенья.

Приклонский снисходительно улыбнулся: