Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— О, спасибо тебе, спасибо за опеку твою! Какие люди! И ты прав: в Рылееве я действительно нашел душу родственную, — сбивчиво и восторженно выкладывался капитан. — Какая прелесть его "Курбский"! Ты не читал?

— Нет; откуда же?

— Я привез — прочти непременно… А возле Генерального штаба я встретил — кого б ты думал?

— Императора, — вяло сказал Баратынский.

— Да! Он тихо ехал с двумя генералами… — Лицо капитана зыбко просветлело — словно подвальная камора, поймавшая косой вечерний луч, — Ах, какие приветливые черты, сколько в них доброты, но и печали!

Коншин сморщился и наклонил голову, как бы прислушиваясь к досадному возражению.

— Может статься, это и личина. Но, Евгений, не лучше ль она, чем наглая откровенность самовластья? Я снял шляпу и поднял ее. Государь поклонился мне с улыбкой.

— И превосходно, и прелестно…

Капитан был неприятно и притягательно полон Петербургом. Унтер слушал жадно и рассеянно.

Дельвиг писал скупо, словно бы через силу. Маменька жаловалась и обижалась. Молчали новые знакомцы — адъютанты герцога Финляндского [85]. И все раздражало, решительно все: и нерассуждающее добродушье полковника, и гладкая головка мечтающей о супружестве Аннет, и молодая слепота влюбленного капитана, и собственные стихи, в которых не было молодости..

Прощальным блеском проструились прозрачные дни святой Бригитты; пронеслись гудящие, крушащие лес ветры; пролились обильные, говорливые дожди, — и на Казанскую вдруг повалил снег. Он падал три дня кряду и в субботу перестал так же внезапно, как и начался.

Унтер заспался. С трудом разлепив глаза, испуганно вскочил, раздернул занавески и зажмурился от крепкого сверканья белой земли и небесной голубизны.

Брегет резко прозвонил из сюртучного кармана. Он досадливо прикусил губу: полковник велел нынче поутру отправиться с егерями за продовольствием на Желтую мызу.

Он проворно умылся и выбежал из дому.

…Подвязав за плечи холщовые саквы, солдаты заковыляли на лыжах. Унтер скользил сзади, с удовольствием вслушиваясь в округло разбегающийся звук голосов, в потрескиванье дерев, отходящих от ночной стужи. Сороки с азартной трескотней перелетали по вершинам елей, словно дразня людей, плетущихся по цельному снегу.

— Отвыкли! — пояснил сутулый егерь. — Отвыкли, ваше благородье! В Валахии три года отбыли — снега, почитай, и не видели.

Ему было приятно, что солдат называет его, как офицера, — "ваше благородье". И еще приятней казалось, что егеря, не стесняясь его присутствием, перешучиваются и весело, будто не по службе, а для собственной забавы, загоняются под уклон…

На обратном пути, у поворота Нейшлотской дороги, он остановился, напряженно вглядываясь в сторону Петербурга. Но в просвете черных, залепленных снегом елей было пусто.

— Ваше благородье! — крикнул сутулый егерь. — Кто-то проехал давеча — сляды!

Да: за кустами ивняка по свежему снегу легли свежие полосы, блистающие, как новенькая жесть. Гости?..

— Сани проехали, — сказал солдат, с пониманьем глядя в лицо разжалованного барина. — Верно, к нам, вашблагородь!

Последние слова уже совсем свойские, семейные… Ах, спасибо, голубчик! Спасибо, даже если выйдет ошибка.

— Спасибо, голубчик! Спасибо, милый.

И он понесся, обгоняя солдат, не сводя глаз с блесткого санного следа.

Чухонский возок — кургузый ящик, взмощенный на длинные полозья, стоял на перекрещеньи дороги с тропинкой, ведущей к островерхому дому пастора. Задыхаясь, он подкатил к экипажу в ту минуту, когда из узкого отверстия, пыхтя и чертыхаясь, выбивалась толстая, закутанная в долгополый мех фигура в запотелых черепаховых очках.

— Барошка! Черепашка! Братец!

Бросив палки и раскинув руки, он с разгону облапил шатнувшегося Дельвига.

— Стой, сердце… ох сердце мое… Ну, здравствуй, краса моя ненаглядная! Да постой же — я не один…

Солдаты расходились, оглядываясь и улыбаясь. Евгений все тискал друга, приговаривая:

— Антон! Барошка! Брат…

— Да я-то не брат, я так, с боку припека, — отбивался толстяк. — Ты с братом-то меня не путай — вон твой брат.

И вдруг он увидел Сержа, в ясных очках, с большим картонным коробом вылезающего из возка.

— Творец всемогущий! Как славно! Оба вдруг… — Он бросился к брату.

— Коробку-то пощади — чернослив ведь! — жалобно воззвал Дельвиг. — Для тебя привезен, сластена!

Пообедав, Серж зарылся в книги, подаренные полковницей еще весною.

— Старье, Сережа, рухлядь, — брось. Порасскажи лучше, как ты там? Значит — медицина? Дельно, дельно. Спасибо тебе, милый Антон, что приютил его в Питере! Но как тебя отпустили, Серж?

Он забрасывал брата вопросами, и переводил затуманенный взгляд с него на Дельвига, и не давал рта открыть обоим. Оба ведь были братья ему, обоим хотелось сказать так много! Он терялся и сердился на себя: нити, связующие его с обоими, запутались далеко, в баснословной Маре, в огромном и пугающем Петербурге…

— "Россияда"; "Творения Озерова", — бормотал Серж, скептически взвешивая на ладони почтенные томы. — Ба! "Новый и полный российский песенник". — Серж поднял румяное лицо с задорным пушком над верхней губой. — Сейчас проведаем, что поет старший братец!