Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Он понесся следом, широко разгоняя шаг и задыхаясь. Близились желтые огни мызы — надо было переговорить с братом здесь, с глазу на глаз; надо было напутствовать его чем-то важным и простым.

— Сережа!

Серж оглянулся, вскинул палки — и шлепнулся на спину.

Отфыркиваясь и отплевываясь, он пытался встать, но лыжи мешали, и он увязал в завеянной снегом низинке.

Евгений подхватил брата под мышки и выволок на лыжню.

Серж был сердит и красен. Несколько минут они шли рядом. Евгений неловко прервал молчанье:

— Как светло, а? Приезжай еще, когда будет северное сиянье. Это такое волшебство, такое диво дивное.

— Ничего дивного, — сказал младший. — Просто азот горит, воспламеняясь от падающих звезд.

Он все-таки убедил барона погулять после ужина.

— Ах, Евгений! Экий проказник, право, — заворчал тот, досадливо оставляя кружку с домашним пивом и жалобно глядя на улыбающегося Коншина. — Естественно ли, Николай Михайлыч, тащиться на ночь глядючи в лес, да еще в такую холодину?

— Что же естественно, mon fainИant [86]?..

— Естественно покоиться в креслах, читать, позевывая, сочинять, поперхивая…

— Идем, милый, идем. Мне страсть хочется, чтоб ты хоть немного отдышался здесь от духоты петербургской.

Он не смел признаться перед насмешливым резонером Сержем и онемевшим от восторженных чувств Коншиным, что самого его распирает охота дохнуть пленительным угаром столичных новостей и сплетен.

…- Эугений, ты жесток, — сетовал Дельвиг, путаясь в полах длинной шубы, — В наказанье не скажу тебе мой перевод Беранжерова "Бога".

— Читай — не то защекочу или в снегу утоплю.

Дельвиг остановился под большой елью и начал:

Однажды бог, восстав от сна,
Курил сигару у окна…

Забыл, красота моя… Ин ладно — слушай из середины.

Меж вами карлики-цари
Себе воздвигли алтари…

Барон опасливо оглянулся.

— Ты что, Антон?

— А… Да так, глупости. — Дельвиг принужденно рассмеялся. — Петербургская привычка. Шпионов у нас развелось несметно.

Они помолчали. Сторожкая тишина стояла под отуманенным месяцем. Жалобно визгнули вдалеке чухонские сани.

— Дальше, — тихо попросил Баратынский.

Дельвиг приподнял фланелевый наушник, выпущенный из-под мехового картуза, прислушался — и продолжал:

И думают они, буффоны,
Что я надел на них короны
И право дал душить людей.
Я в том не виноват, ей-ей!
Но я уйму их понемногу,
Черт побери меня, ей-богу!

— Однако! Даже мой добрый увалень Антон потихоньку вооружается противу тиранов!

— Не смейся. Это еще вздор, — Дельвиг подмигнул таинственно. — Мы с Рылеевым пиесу Гиро переводим. "Маккавей". Восстание против деспота Антиоха.

— Прелестно, прелестно. Ты становишься карбонарием, милый мой. — Легкая зависть щипнула сердце Евгения.

— А ты, сердце мое, как я смотрю, попритих, успокоился, — с язвительной лаской в голосе поощрил барон. — Финляндская природа и впрямь благотворна для души твоей.

— А знаешь ли ты душу мою?

— Благотворна, благотворна, — продолжал Дельвиг. — Ты вот подшучивать изволишь, а дела преважные творятся. Появились люди решительные — не нам с тобой компания.

— Общество мстителей, что ли, образовалось?

Дельвиг крепко придержал очки.

— А ты… откуда знаешь?

— Творец всемогущий — чем же заняться со скуки петербургским молодым людям? — Баратынский сухо рассмеялся. — Сам участвовал. Сам мстил.

— А ты… ты изменился, красота моя, — растерянно пробормотал Антон. — Ты изменился.

Они молча повернули к дому.

— Да, — спохватился Дельвиг, — забыл сказать: все комиссии твои мной исполнены. "Пиры" твои расхвалены.

— Ты писал, цензура цеплялась.

— Ах, сердце мое! Не хотел я мрачить лучезарного твоего чела! — радуясь возможности изменить теченье беседы, подхватил барон. — Да совесть велит признаться. Надеюсь, сия помеха только позабавит тебя… Вообрази: цензура-дура напустилась на стихи, где ты сравниваешь аи с пылким и свободным умом! Помнишь: "Она свободою кипит…"

— "Как пылкий ум, не терпит плена". Но чего требуют многоочитые аргусы?

— Не огорчайся, я все уладил: "свобода" заменена "отрадой", а "пылкий ум" превратился в "дикого коня". — Дельвиг конфузливо рассмеялся. — Сам посуди: останавливать совсем готовую книжку, отказываться от печати? Забавно…

— Забавно? — задумчиво переспросил Баратынский. — Пожалуй… Но зачем мне это публикование? К чему мне известность, литературные толки? — Он взмахнул рукой. — Вон — небо, дерево, камни. Я лучше им буду читать мои стихи!

— Успокойся; побереги себя…

— Полно мне беречь себя — судьба и так слишком заботится о спокойствии моем. Ах, Дельвиг! — Он порывисто обернулся и схватил друга за плечи. — Знай: и мое сердце просит бурь, и моя душа к действию рвется! Слушай, какие строки давеча пришли…

И он зашептал — медленно, с выраженьем муки, словно под пыткой признаваясь:

Как жаждал радостей младых
Я на заре младого века…

Ах, Дельвиг, как скоро состарился наш век!

— Ты дальше, дальше.