Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Евгений, хохоча, вырвал сборник.

— Новейший сей песенник издан в десятом годе! Дельвиговых стихов в нем нет, — следовательно, и петь нечего.

— Дай-ка. — Барон пролистнул книжку. — О! Забавная вещица: "Повестка Амурова о прибытии к юному сердцу".

Дельвиг поправил очки и прочитал с чувством:

Пятнадцать мне минуло лет,
Пора теперь мне видеть свет.

— Вздор какой, — решительно изрек Серж. — Сентиментальность.

Ему было уже шестнадцать.

— "Пора мне видеть свет"… — задумчиво повторил Евгений. — Но идемте, друзья! Я представлю вам наши окрестности.

— Уволь, красота моя! Знал бы, как мы до тебя добирались! В Питере распутица, снег тает. Вышли на Выборгскую, там повозка. Но грязи — по колено! Погрузили чемоданы, а сами пешочком. По доскам, до самой заставы. Я измаялся вконец; хотел, грешным делом, на попятный. — Барон широко ухмыльнулся. — Да Сержа стало жаль.

— Спасибо, родные мои. — Евгений обнял дорогих гостей за плечи и шутливо свел их лбами.

— Это еще только присказка, — продолжал Дельвиг, сладко позевывая. — Добрели до станции Дранишниково. Начался наконец зимний путь. "Ну, поедем теперь по-человечески". Ан — стоит дурацкий чухонский возок — сани крытые, ну гроб гробом! — Антон негодующе запыхтел. — Втиснулись кое-как.

— "Полно, полно, зяблик милый…"

— Полно-то полно, а до Выборга сидючи на корточках ехали. Уж мочи нет, как измучились. Я что, я толстый, мне всюду мягко. А вот Сереженьке бедному досталось. Зато обедали салакушкой в молоке. — Барон жирно чмокнул. — И какой дивный швадрик чухоночка поднесла! Прелестны, я тебе скажу, иные чухоночки!

— Пойдем, барон! Что я тебе о чухоночках расскажу… А за ужином полковник тебя сабайоном попотчует.

— Нет, душа моя! Вы ступайте, а я сосну часок.

Солнце, обманывая притворной медлительностью, щедро ожелтило маковки сосен. Картаво рюмили снегири, осыпавшие рябину, пышную и пернатую, как пальма.

Серж, из строптивости не пожелавший одеться потеплей, зябко горбился в синем студенческом мундирчике и старательно шаркал подбитыми оленьей кожей лыжами.

Евгений попробовал было поучить брата, но тот упирался:

— Я сам, Эжен. Мерси. Я сам.

И он один ушел вперед, сдерживая проворный бег лыж и поминутно, останавливаясь, чтобы подождать упрямца.

Быстро вечерело. В темно-голубом небе обозначилась Большая Медведица, похожая на запрокинувшийся возок. Слева просека была выстлана глубокой рыхлой тенью, и тень казалась теплой, словно согретой строем черно-белых елок. С правой стороны тень ее разбавлял свет месяца, пробивающегося сквозь верхушки дерев, и снег голубел матово и прохладно.

— Ах, хорошо! — пробормотал он и оглянулся, желая приобщить брата к своим восторгам.

— Ступайте, Эжен, не ждите, — сипло крикнул Серж.

— Но ты замерз, бедняга!

— Нисколечко.

Он не лгал: передвиженье на чухонских лыжах стоило новичку очевидного труда. Щеки Сержа были красны и потны, очки яростно взблескивали из-под сурово сдвинутых бровей.

Впереди раскрывалось поле вольного белого сиянья, дремотного — и странно напряженного. Звезды горели мягко и тепло, как светляки в летнем лесу. Лыжи скользили легко; лунный свет как бы подталкивал сзади — плечи, казалось, ощущали его ласковую власть. И младший брат старательно ломился по целому снегу, не желая ступать в готовый след. "Брат — это друг, дарованный природой", — вспомнилось вдруг Евгению. И потянуло обернуться к братишке и, дурачась, как в детстве, повалить в снег, выкрикивая веселую ерунду…

Но лицо Сержа Баратынского было строго, сосредоточенно. И он спросил сдержанно:

— Что ты читал последнее время, Сережа?

Младший остановился, резко черкнул палкою по снегу.

— Шеллинга.

— О, как серьезно, — шутливо-почтительно молвил старший. — Я всегда предполагал в тебе поэта и философа… А Пушкин не попадал тебе в руки?

— Да. "Руслан", — сказал Серж и фыркнул.

"Родной, родной, — умиленно подумал Евгений. — Как славно! Мы непременно подружимся. Вот вернусь…"

— Пушкин — чувственник, — молвил Серж. — У нас в пансионе учился Шевырев. Вот он — поэт. Пушкину недостает нравственной зрелости.

Евгений расхохотался:

— Прелестно! Но Пушкин — божествен. А боги, как учит Шеллинг, ни нравственны, ни- безнравственны. Они абсолютно блаженны. Но ты замерз, мой милый. — Он крепко потер спину брата. — Идем-ка домой.

Серж побежал впереди. Он держался уже уверенней, — пожалуй, после двух-трех уроков и не нагнать его… Серж спешил вовсю, сильно толкаясь палками и семеня длинными ногами — тратя излишне много энергии, но все дальше уходя вперед. Он был неловок и горяч и ненужно азартен. Непуганая смелость детства жила в его пружинном теле, в крепком и бойком сердце. Он уходил, то ныряя в теплую мохнатую тень, то взлетая на изволок, залитый разблиставшимся месяцем. И думал о чем-то своем, особом, и ждала его особая дорога, по которой он умчится завтра же… Надолго ли? Бог весть…

— Сережа!

Брат не обернулся.