Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Пухлощекий попрыгун Львов читал с каратыгинскими раскатами и гулами новый мадригал, посвященный обворожительной немочке, подобно круговой чаше упояющей поочередно всех членов офицерского содружества; Муханов, поначалу отмалчивавшийся и целомудренно морщившийся, впадал в азарт и, покрываясь малиновыми пятнами, проповедовал любовь идеальную. Путята слушал, загадочно усмехаясь, и его зеленые лесные глаза жутко расширялись, словно глядя в манящую броситься пропасть…

Все были влюблены, всяк маялся на свой манер. Он один не страдал от страсти, — танцевал, беспечно пуская расскакавшееся сердце во все концы маленького и просторного Петербурга.

XLVI

Путята, желая еще пуще возвысить друга в мнении герцога Финляндского, прочел Закревскому новую эпиграмму Евгения.

Арсений Андреич внимал, багровея от наслажденья: багровели перед его мысленным взором желтые щеки Аракчеева, хлестаемые жесткими и звонкими строками.

В разгар чтенья явилась Аграфена Федоровна.

— Repetez, mon cher Nicolas, s'il vous plaНt [88]. — Она протяжно мазнула лицо юноши горячими глазами. Путята рывком выпрямил сутулые плечи.

Отчизны враг, слуга царя,
К бичу народов — самовластью
Какой-то адскою любовию горя,
Он не знаком с другою страстью…

— Хорошо, — произнесла Закревская. — Он смел. — И поправила на покатых плечах яркую кашемировую шаль.

Скрываясь от очей, злодействует впотьмах,
Чтобы злодействовать свободней.
Не нужно имени — оно у всех в устах,
Как имя страшное владыки преисподней, —

завершил Путята и победоносно глянул на свою богиню.

— Арсений Андреич, — лениво молвила Закревская, — оттого мы редко видим у нас господина Баратынского?

— Да, да, — пробормотал генерал. Попытался сощелкнуть со щеки бородавку, похожую на разъевшуюся муху, — та не повиновалась. Он погладил щеку. — Вы, Николай Васильич, э-э… передайте Евгению Абрамычу, чтобы, знаете, без чинов. Да.

Ноги нынче плохо слушались его, и сердце теснила непонятная тоска. Он танцевал в паре с прелестной Авророй Шернваль, дочерью выборгского губернатора, вяло остря на счет немецкого полковника, напоминающего, по его мнению, скорей молотобойца, нежели светского кавалера.

— Впрочем, оно и кстати, — заключил он свою неловкую тираду.- Jeder ist seines GlЭckes Schmidt [89].

Дивное черноволосое дитя с презрительными серо-синими глазами улыбнулось нежно, соболезнующе. Еще вчера он ликовал бы, выманив у Авроры такую улыбку…

А нынче ему казалось, что вся эта огромная зала, вскипающая пеной платьев и вееров, блистающая соблазном плеч и улыбок, полная плещущей звонкостью полонеза, — вся эта детская лучезарность испуганно меркнет и смолкает под тягучим взглядом другой красавицы. Ее легчайшие шелка медью гремели в его ушах; ее тяжкие глаза находили и останавливали его в любой точке бального простора.

Повеяло тревожной духотой Петербурга настоящего.

Сославшись на головную боль, он отправился домой.

Едва он успел раздеться и лечь, как раздался скрип половиц и деликатный, разведывательный стучок в дверь.

— Entrez [90],- разрешил он после секундного колебания.

Преувеличенно осторожно ступая, взошел Путята.

— Смелей, Николя. Я сплю один.

Оба натянуто рассмеялись.

— Ты извини, я буду с закрытыми глазами. Несносная резь — даже впотьмах болят.

Путята встревожился:

— Это опасно, Эжен; это, быть может…

— Пустое.

— Нет, нет, не шути, пожалуйста. Завтра же к лекарю. В Петербурге повальная глазная хворь. В Горном корпусе до полутораста кадет болеют, и тридцать уже ослепли.

— Бедные кадеты. Но в нашем государстве сей недуг весьма удобен: на слишком, многое приходится закрывать глаза.

— Все остришь. Что ж, тебе можно. — В твердом голосе Путяты что-то дрогнуло и смялось. — Тебе можно, — прошептал он.

— Покойной ночи, — строго сказал Евгений и повернулся к стене.

Оба не спали до рассвета, стараясь как можно тише ворочаться в своих комнатах, разделенных дощатой перегородкой, каждый тщился обмануть соседа нарочито бодрым и мерным храпом.

Но утром, перед уходом в штаб, Николя, давясь глотками кофе и судорожными затяжками из витого чубука, признался другу, что безнадежно обожает гельсингфорскую Альсину [91] и что она — до недавней поры — явно благоволила ему и однажды подарила даже поцелуем, уже воспоминание о котором мгновенно заставляет задыхаться и лететь, как во сне…

Говорил он восторженно и сердито — негодуя на свою внезапную болтливость и пьяно слабея от нее.

— Она любит тебя! — выпалил он вдруг и вперил в друга беленые растрепавшиеся глаза. Тщательный зачес с двумя боковыми буклями сбился; Путята был похож на благонравного мальчика, застигнутого грозою в лесу.

— Пустое, — небрежно обронил Евгений.

Николя порывисто схватил его руку; его взгляд просиял благоговейной завистью.

— Она полюбила, Эжен. Не отвергай ее страсти. Она несчастна.

Евгений осторожно отстранился.