Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Вы правы. Наряды, маскарады — ce sont des jouets d'enfants [92]. Скинув хитон на руки Путяты и оставшись в простом и гладком, как у Авроры, платье, она взяла Евгения за руку и повела за собой.

Большая овальная комната была полна сладким дымом, распространяемым персидскими курильницами. Низкий огонь кенкета тусклым желтым отсветом падал на ковры.

Закревская, томная и серьезная, полулежала на канапе. Смуглая кожа ее плеч мерцала темно и влажно; шоколадные глаза насмешливо потянулись к его лицу.

— Какая тоска, — медленно проговорила она. — Хоть вы-то не отворачивайтесь.

Он поднял взгляд. В ее высоких волосах дрожащим блеском переливалась диадема, изображающая Млечный Путь.

"Заплаканная голова, — подумал он. — Заплаканное небо…"

Жесткая морщина проступила в углу ее длинных губ.

— Вам никогда не хотелось давить, кромсать?

Он пожал плечами.

— А мне часто. Кузен Федор рассказывал, как в детстве ловил крыс и лягушек. Резал ножиком и наблюдал их предсмертное трепетанье. Забавно?

Он растерянно улыбнулся:

— Дельвиг любит это слово: "Забавно"…

— Дельвиг приятен. Но ужасно скучен.

— Дельвиг?

— Да! Скучен! — Она хлопнула в ладоши. — Ну — посердитесь! Скучен ваш Дельвиг! И все, и всё скучно: — Движеньем предсмертной безнадежности она уронила руки и устало ссутулилась. — Ах, наверно, потому так и мучится, и бьется все живое. И с ума сходит, и голову себе разбивает!

Она упруго выпрямилась и встала. Слезы злобно сверкали на ее ресницах.

— А вам я предрекаю: вы непременно с ума сойдете! У вас в глазах безумие. И череп, лоб… — Она сжала его виски тонкими холодными пальцами.

Огонь ударил ему в лицо — он слепо ткнулся губами в ее подбородок, в шею, ища, задыхаясь, исступленно шепча…

— Il est fou! — беззвучно хохоча, шептала она.- Mon Dieu, il est fou! [93] — Она то приникала к его груди, то отшатывалась. — Постойте… По… постой. — Грубо, низко зазвучал ее вздрагивающий голос. — Потом.

Она обняла его голову горячими голыми руками и поцеловала — протяжно, душно, словно сердце его вытягивая этим поцелуем. И, откинувшись, провела по его губам перстнем с вычеканенной змеей.

— Яд. Здесь яд. Я обручена с вечной свободой.

Она отстранилась.

— Мне нравится воображать себя мужчиной… Вот я — Лувель. В Париже, в театральном разъезде, растолкав праздную толпу, подхожу к принцу Беррийскому — и всаживаю ему в грудь ледяной стилет!.. А ты — ты смог бы?

Он смущенно пожал плечами:

— Не знаю. Нет, наверно… — Он усмехнулся. — Я робок.

— Вы? — Она расхохоталась. — Да вы — бесенок! Как вас Пушкин окрестил? Ну!

Он вспыхнул польщенно и пробормотал скороговоркой:

Прошел веселый жизни праздник.
Как мой задумчивый проказник,
Как Баратынский, я твержу…

— Браво! Но — дальше, дальше. Что твердит мой задумчивый проказник?

"Нельзя ль найти любви надежной?
Нельзя ль найти подруги нежной?" —

смиренно процитировал он себя.

— "И ничего не нахожу!" — так заключает Пушкин ваши стихи. — Аграфена Федоровна, мстительно усмехнулась. — Не найдете любви надежной — нет ее! И ничего нет. Одни химеры. Жизнь состоит вполовину из скуки, а вполовину из безумия.

Он слышал ее голос, почти не слыша слов. Голос стлался низом, ластился к его коленям, вздымался и теснил сердце.

— Но достоин ли ты этого священного безумия? — влажно и горячо шептала она, притягивая его глазами и подступая вместе с голосом к лицу. — Можешь ли ты убить, сломать? Украсть можешь?

В дверь постучались.

— Entrez [94], - спокойно сказала Аграфена Федоровна.

Вошел генерал в парадном мундире, в бальных башмаках с пряжками. Его широкое кирпичное лицо с сытою бородавкой улыбалось вопросительно. Закревский ласково поклонился гостю, поцеловал руку жены.

— Mon ange, tu es malade? [95] Аврора сказывала — у тебя головка разболелась?

С какой деревянной четкостью выговаривал он французские слова, бедняга! И какой теплой тревогой звучали в его устах слова русские…

— Господин Баратынский лечит меня своими бесподобными стихами.

— А! — обрадованно воскликнул генерал. — Ну и расчудесно! Евгений Абрамыч целитель несравненный!

И, поощрительно коснувшись его плеча, Арсений Андреич удалился.

— Теперь, volens-nolens [96], вы должны прочесть что-нибудь из новых ваших творений, — заметила она с нервным смешком и вновь сделала шаг к нему. — У вас всегда много vers Ю retenir [97]… Что же вы, mon poХte [98]?

Он молчал.

— Боже, но как он все-таки бесстрастен! — Аграфена Федоровна резко рассмеялась. — Мой муж говорит: чтобы расшевелить чухонца, нужно привязать к его спине петарду и поджечь ее.

— G'est… c'est spirituel [99], - выдавил он.

Вкрадчивое шарканье лакеев доносилось из коридора; музыка глухо билась, ища выхода из залы, где глупо маялся в остроумном своем костюме Путята с бутафорским ключом камергера и вельможно, как камергер Приклонский, улыбался пожилой служака в генеральском мундире. За темным, тщательно зашторенным окном внятно гудела липкая петербургская метель — и липко пылали его щеки, уши, ладони…