Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Портерная клубилась дымом и шумом и все более темнела от серых армяков и фризовых шинелей: столичные простолюдины, машинально вспомнил Евгений, не любят раздеваться даже в жарко натопленном помещении. И еще ему вспомнилось, что где-то поблизости есть такое же заведение, в полуподвале, — и там тоже темно, шумно, и такой же мужик в растрепанном кафтане пробовал плясать вприсядку посреди грязной залы, падая на пол и добродушно ругаясь под взрывы пьяного смеха. И Дельвиг беззвучно хохотал, и дергал за рукав, и тоже была весна, но другая, совсем другая.

— Пойдемте-ка на воздух, Фаддей Венедиктович.

— Да, это вы справедливо: очень здесь от кухни чадно, — поддакнул Булгарин, подымаясь и проворно застегивая на тугом животе пуговицы мышастого сюртука. — Кстати, — он хихикнул конфузливо, — кстати, любезный Евгений Абрамович, такая комиссия: портмонет мой вытащила намедни танта! Вообразите: теща обыскивает панталоны своего зятя! Не возмутительно ль? Нечем за портер…

— Возмутительно, — согласился Евгений и, кликнув полового, расплатился с ним.

Булгарин был настроен на неспешную идиллическую беседу.

— А у нас, как видите, благодатная весна гостит с любезной своей свитой: ясным небом, теплым воздухом и новою, незримою жизнью, — сказал он, благосклонно озирая улицу и моргая голыми розовыми веками.

— Извините великодушно, Фаддей Венедиктович, — мне надобно срочно раздобыть Дельвига. — Баратынский коротко поклонился и, вскинув пальцы к высокому киверу, остановил проезжающие дрожки.

II

Молча обойдя Розовое поле, они побрели Елизаветинским садом. Стриженая версальская изгородь волнилась, словно тревожимая невидимым ветром. Но воздух был неподвижен, и вешнее благоуханье равномерно напояло его.

Евгений, лукаво томя друга, ни о чем не расспрашивал.

Дельвиг, внутренне досадуя на нелюбопытного приятеля, принялся рассказывать о вздорной ссоре с Кюхлей, о делах альманашных. С наигранной пылкостью разбранил Фаддея и в чувствительных выраженьях одобрил трудолюбие и порядочность Ореста Сомова.

— Литературе нынешней пристало более толкаться в передней с торгашами да в лакейской с лакеями, — сказал он, — Булгарин ерничает, как паяц. Каразин доносы строчит…

Баратынский придержал друга за локоть:

— Постой-ка, барон. Не скачи. Признайся: влюблен?

Антон негодующе взметнул глаза, притуманенные очками, выдернул руку, оглянулся испуганно — и вдруг расхохотался.

— Злодей! От кого, прознал? Ужли сам догадался?

Они долго ходили по дорожкам, испещренным лиловыми и коричневыми тенями деревьев; Дельвиг, словно исполняя некий танец, то убыстрял шаг, пригибаясь и увлекая безмолвного слушателя на боковые дорожки, то приостанавливайся, выпрямлялся величаво и, полуобняв его, вплывал в аллеи.

…Да, он влюблен, и влюблен счастливо: ангел Сонинька нежна и согласна на брак, и получено благословенье его родителей, да вот отец Сониньки (Дельвиг робко озирался, упоминая об этом грозном персонаже, имени коего не смел даже произнести) — _о_н_ деспот и тиран, но, кажется, и он склоняется к согласию. А познакомились они месяц тому, десятого мая…

— Бог мой — опять совпадение! Десятого Путята привез мне приказ о производстве в прапорщики.

— Да, красота моя, — невнимательно поддакнул Дельвиг. — Да, меняется наша жизнь. Бог даст, и ты скоро сыщешь свое счастие — о, непременно, непременно, я верю! Кто-кто, а ты заслужил… Но она — сущий ангел, моя Сонинька! Как она образованна, как умна! Представь себе, она училась в пансионе, где преподавал наш Петенька Плетнев! Она даже была чуточку увлечена им… — Барон умиленно вздохнул и обмахнулся платком. — Конечно, она ветреница, моя прелесть быстроглазая… — Дельвиг ухмыльнулся. — Кузина, у которой я здесь гощу, предрекает мне всяческие беды. Говорит, что матушка моей, невесты француженка и славна была легкомыслием, а у Сониньки был какой-то мятежный роман — детский, разумеется! — с Пьером Каховским.

— А, этот — худющий? Бука? — Евгений нахмурился и свирепо выпятил нижнюю губу. — У Рылеева видел.

— Да, да! — непонятно возликовал Дельвиг. — Он самый! Mais ces commИrages [102] меня нимало не заботят. Я люблю — следственно, я счастлив!

— Несомненно, Антон.

— Счастлив, и вдохновение ни на день не отлучается от меня! — с новым взрывом энтузиазма воскликнул Дельвиг.

— Пишешь? — ревниво спросил Евгений.

— Ежедень! А то ли еще будет?

— Еще бы.

— Что? — Дельвиг подозрительно воззрился на улыбающегося друга. Глаза барона были туманны; странное, умоляющее выраженье мелькнуло в них… Евгений успокоительно погладил пухлую руку товарища:

— Продолжай, милый мой соловей, продолжай.

И Дельвиг продолжал — упоенно, все с новыми подробностями, касающимися его чувств и возвышенных добродетелей его Сониньки.