Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

"О чем они сейчас размышляют? Чему смеялись? Своя, особая от меня жизнь".

Он вдруг вспомнил, как весною, копая шанцы, солдаты выгребли из земли череп. Кто-то с хохотом надел его на черенок лопаты и стал стращать товарищей. Но этот, сутулый, выругавшись, вырвал находку и, уважительно отерев от глины, похоронил в отдельной ямке и прикрыл сверху дерном… И ночью, такою же лунной, как нынешняя, явились стихи, странные и мучительные. Наутро отправил Дельвигу, тот переслал Пушкину. Пушкин восхитился, щедрая душа, — и окрестил Гамлетом. Показалось забавно, но и неестественно… Но ведь и впрямь все на что-нибудь похоже и всяк напоминает кого-то. Сети неведомого родства незримы, таинственны. Рослый сутулый егерь похож на Вилли Кюхельбекера. И может статься, этот безмолвный угрюмец — стоюродный брат родовитого дворянина Баратынского…

— Братец, — позвал, он, — у меня сухой табак есть. На, возьми.

Солдат проелозил на коленях по шаткому днищу, взял, глухо поблагодарил:

— Спасибо, барин.

Осторожная улыбка еще туже стянула его бледные губы.

— Давно в Финляндии?

Солдат отсел и с силой налег на весла.

— Пять годов скоро, — не сразу ответил он.

— В Санкт-Петербурге мы служили, столичные были, — словоохотливо пояснил его товарищ. — В Семеновском полку. В роте князь Трубецкого, Сергея Петровича.

— Знаю.

Сутулый виновато кашлянул.

— Изгнанцы мы. Сюда, сталоть, после возмущенья попали. Мы изгнанцы.

— Вот как. А я ведь тоже — изгнанец.

Солдаты переглянулись и вопросительно уставились на офицера. Но он, снова прикрыв глаза, дремал, уютно привалясь к поскрипывающему борту.

V

Было очень рано, он удивился своему пробуждению. Но, услышав частый настойчивый стук, улыбнулся: сороки! Долбят пазы, конопаченные мхом, — лень таскать из лесу, готовым пользуются…

Умылся ледяной водою и, сберегая восхитительную телесную радость, засел за работу.

Смутные места поэмы яснели вместе с небом, подымающимся над ельником; рифма резво нагоняла рифму, цепко вспрыгивая на краешек бегущей строки.

В дверь осторожно побарабанили. Он сморщился, но не отозвался. Постучали снова.

— Входи! — крикнул он.

Денщик, скуластый исполнительный чухонец, протянул пакет:

— Для вам, ваша благородя.

Матушка писала, что очень больна; сетовала, что он забыл родных, что это грех — быть в Петербурге целых два месяца и не вырвать недели, не навестить в Москве единственную мать. Слава богу, шоссе нынче почти исправлено, и езда по нему не "испытание терпения", как он жаловался, а одно удовольствие. Но, конечно, причина не в шоссе, незачем se donner le change" [104]: Бубинька просто остыл к своей любящей и несчастной маменьке, il n'y a rien Ю faire [105], - но все же придется ему похлопотать об отпуске и приехать домой — может статься, затем только, чтоб навеки закрыть усталые глаза бедной матери…

Он выпросил четырехмесячный отпуск и поехал по санному первопутку.

— Домой, — бормотал он, рассеянно озирая ровное белое пространство. — Творец всемогущий, но где дом мой?

VI

Софи пела старинный дуэтино Квалиотти, прилежно и печально склоняясь над клавишами. Жалобно трепетало ее слабенькое сопрано:

Se, о carа, sorridi… [106].

Некрасив был ее большой мужественный лоб; беспомощно, как у птенца, разевался губошлепый рот. Она тихо проигрывала рокочущую мелодию баритона и пела, конфузливо меняя голос и обращаясь к себе:

Se, о carа, sorridi…

Александра Федоровна сидела у окна и кивала с выражением удовольствия. Голубоватый отсвет заснеженного двора падал на ее черты и мертвил их. Маменька была вне этой жарко натопленной залы, вне Москвы, вне жизни повзрослевших своих детей, но все это нужно ей было для того, чтобы покойно плыть назад. Маменька плавно откидывалась в креслах, ее голубые веки медленно вздрагивали: она танцевала в Петергофе, и гуляла тенистой аллеей Мары, и, властно отстранив дуру няньку, качала покорные колыбельки Бубиньки, Сониньки, Сержа… И странно простая мысль — нет, не мысль, а телесное ощущение поразило его: ежели нарушить эту покойную плавность маменькиной жизни — не станет маменьки.

Александра Федоровна потянулась к нему бледными благодарными глазами и прошептала:

— Mon bien doux ami, je ne pense qu'au bonheur d'Йtre auprХs de toi [107].

Его опять покоробила эта жеманная, жалкая фраза, повторяемая уже не в первый раз. Но в ней была правда, звучала мольба. И, подавив раздраженье, он поцеловал руку матери.

Серж, бесцеремонно суча сапогами и зажимая уши, пробежал по комнате: он презирал музицирование сестры. Евгений притворил за братом дверь и бесшумно прошел на свое место. Софи признательно улыбнулась, допела свой одинокий дуэт и, сутуля широкие плечи, ушла к себе.

— Бедный император, — сказал он рассеянно, глядя вслед сестре. — Умереть в расцвете сил.

— Да! Ужасно! — живо подхватила мать.- Mon Dieu, что станет теперь с нашим несчастным отечеством? Добрый ангел отлетел от нас…

Александра Федоровна наморщила пудреный лоб: лицо ее озаботилось напряженной думой.

— Бубинька, — спросила она, — какой ширины носить мне теперь плерезы?

VII

Свербеевы жили на Арбате, в Плотниках.