Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Евгению нравился изящный деревянный домик с античными масками в оконных замках и лепным фризом на фасаде. Фриз и частью выпавшие медальоны изображали классических божков, со скромным достоинством охраняющих стены дворянского обиталища, И всегда горел теплый свет старинного шандала в высоко вытянутом, как бы любопытствующем заглянуть подальше, мезонине.

Нравились и простодушные новшества, вывезенные молодым Свербеевым из его заграничного путешествия: колокольчик, привешенный у наружных дверей, чай, подаваемый не в стаканах, а в больших чашках, долгие вечерние беседы не в чопорной гостиной, где восседала за самоваром дородная тетушка Свербеева, а в тесном, безалаберно уютном мезонине, служащем Дмитрию и спальней и кабинетом.

Александра Федоровна тоже любила этот дом; любезная и заботливая хозяйка обожала вспоминать моды и обычаи милой старины, добродушно порицая нынешних молодых людей, которые казались ей какими-то общипанными, словно бы из бани выскочившими.

Дмитрий был ровесником, мимолетным приятелем еще по Петербургу. Трехлетняя заграничная командировка придала манерам молодого провинциала забавную солидность; он приучился важно потуплять кудрявую круглую голову, словно бы тяготясь грузом государственных дум, и приговаривать, оправдывая природную глуховатость:

— Я худо стал слышать с тех пор, как простудился в Париже.

Но ни бремя державных забот, ни сквозняки вероломной Европы не в силах были победить сердечной свербеевской простоты, его крепкого степного румянца.

Дмитрий гордился дружеством известного элегика и всякий раз норовил угостить его новым интересным знакомством.

— Нынче князь Вяземский обещал, — сказал он, небрежным щелчком взбивая легонькие очки. — Может быть, Давыдов залетит. Ежели не устрашится общества некой средневековой дамы.

Так называл сей убежденный двадцатипятилетний мизогин [108] дам среднего возраста.

— Ах, мне очень нужен Денис Васильич, — проговорил Евгений. — А Вяземского боюсь! — Он рассмеялся. — Колючий, задорный.

— О, у меня вам бояться решительно нечего, — пресерьезно уверил Свербеев. И добавил еще серьезней: — Полагаю, впрочем, что скоро многие перепугаются нешуточно.

Он любил интриговать собеседников; намекал на что-то чрезвычайное, загадочно умолкал — и всегда пробалтывался сам, распираемый обилием животрепещущих новостей.

Катерина Яковлевна, грузно низвергаясь черными вдовьими шелками, семейственно облобызала Александру Федоровну.

— Здра-асьте, моя бесценная, здра-асьте, любезная моя, — с московской растяжкой пропела она, сладко подымая насурьмленные брови. И вдруг скомандовала басисто: — Тимо-ша! Самовар!

Александра Федоровна огладила белые нашивки на своем гладком темном платье и церемонно опустилась на стул. Бледная ищущая улыбка легла на ее застывшее лицо.

— Бедный государь, — прошептала она сдавленно.

— Уж и не поминайте. Моченьки нету, — выдохнула Свербеева. — Уж так обревелась. — Она закрыла толстое затрепетавшее лицо шафранным платочком.

— Да, странная смерть, — проговорил Евгений.

— Ве-сьма, — веско подтвердил Дмитрий. — Почти накануне император превесело вальсировал с таганрогскими дамами. — Он осуждающе усмехнулся. — Особливо усердно с некой девицей Флуки.

Александра Федоровна опустила голубые веки, слегка откинулась и едва заметно закачала головой. Мысли ее перенеслись далеко. Она танцевала в Петергофе.

— Странная смерть, — рассеянно повторил Евгений. — Очень жаль государя…

Старуха Свербеева сочувственно глянула на него.

— По связи моей с Кикиным, — небрежно сказал Дмитрий, — намедни узнал я, что в гвардии изрядное брожение. Говорят о конституции. Немецкие негоцианты, коим решительно все на свете известно, считают, что государем станет цесаревич Николай.

— Сказывают, какой-то генерал на Москву с войском и пушками идет, — угрожающе молвила Катерина Яковлевна иперекрестилась.

Александра Федоровна тихонечко охнула и отпила ничтожный глоток из чашки, украшенной изображением пляшущей пастушки.

— Вздор, — снисходительно успокоил Свербеев. — Это генерал Ермолов в виду имеется, — пояснил он, предупредительно оборачиваясь к Баратынскому. — Но по связи моей с Александром Сергеевичем Грибоедовым мне положительно известно, что…

Евгению не терпелось выбраться из-за стола, тесно уставленного чайной посудой, наливками и пухлой, румяной снедью, подняться с Дмитрием в его мезонин и там отвести душу в откровенной беседе. Но близился час принимать очередную порцию декохта — густой жидкости болотно-зеленого цвета, пить которую Александра Федоровна соглашалась лишь из рук своего любимца.