Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Он вполуха внимал намекам Дмитрия, которого тоже, видимо, подмывала жажда разговориться напропалую, и искоса наблюдал за маменькой, продолжая в мозгу своем давний спор московских медицинских знаменитостей. Пылкий Альбиони настаивал на обильных кровопусканиях. Кровь, заключенную в теле больного, он сравнивал с кладезем, из коего чем больше черпать, тем чище он становится. Осторожный старик Мудров противился такой методе, полагая, что кровь — средоточие жизненной силы и что, жертвуя ею, недугующий подвергает опасности самую жизнь свою.

Он склонялся к мнению Мудрова; так бледен был истощенный облик матери, так равнодушно улыбались ее испитые глаза…

Гости Свербеева, не желая признавать иноземных нововведений, барабанили в дверь и стучали в окна. Явилась средневековая дама — томная пятидесятилетняя приятельница Катерины Яковлевны, сопровождаемая своим человеком, чрезвычайно похожим на Емельку Пугачева, но, по счастью, ограничивающимся покамест ношением одних усов. Приехал старик в чине титулярного советника с лентой через плечо и табакеркой, в которую он усердно погружал холеный, нарядно глянцевитый нос. Прикатили в санях два длинноволосых и румяных, как хозяин, юнца, которых он отрекомендовал замечательными стихотворцами и _л_ю_б_о_м_у_д_р_а_м_и. Один из них, Шевырев, был уже знаком Евгению понаслышке. Маменька приняла наконец свой декохт — и как раз в эту минуту раздался короткий требовательный звон колокольца.

— Князь Петр Андреич, — быстро бросил Свербеев — и, опережая лакея, кинулся в прихожую.

VIII

Ловко преломив длинное поджарое тело, князь расцеловал ручки дамам, отвесил насмешливо-торжественный поклон титулованному старцу и с панибратской небрежностью кивнул вскочившим при его появленье любомудрам. Евгения он приветствовал кратким, но внимательным наклоненьем головы.

Свербеев занял пожилых картами и превкусной ежевичной настойкой и поспешил увести дорогих собеседников наверх.

На полу тесного, но довольно высокого кабинета кипами лежали брошюры и журналы. Книги громоздились и на письменном столе с единственным ящиком и топорщились на полке, полузадернутой коленкоровой занавеской. На диване, обтянутом блеклой китайкой, валялись кожаные подушки, внизу был расстелен ковер, сплетенный из покромок, — простецкий диван откровенно тщился сойти за родича роскошного оттомана.

Свербеев плюхнулся на него, увлекая с собой Баратынского и Шевырева; молчаливый любомудр Кошелев робко примостился на отвале, — князю предоставлялось единственное вольтеровское кресло.

Петр Андреич, однако ж, пренебрег великолепным седалищем. Он расхаживал по комнате пружинной петербургской походкой и с брезгливым выраженьем посасывал затухшую сигару. Упрямый вихор вздрагивал на его угластом затылке, очки сверкали колким блеском.

— Из Петербурга так и несет Сибирью, — начал Свербеев и значительно прицокнул языком. — Князь Трубецкой пожалован в полковники. Его влияние в гвардии возросло чрезвычайно.

— Пустое, — бросил Вяземский. — Ребячество. — Он осклабил кривые желтые зубы. — Здешние вьюноши тоже бурлят. К битвам готовятся — в фехтовальную залу бегают. Шеллинг, Штиллинг, е tutti frutti [109], да Гегелем подперчено, да Лагарпом [110] присолено — мозги и набекрень! — Он щелкнул себя перчаткой по рыжей руке. — Это как заподряд выпить чаю, кофею и меду — непременно пронесет.

Шевырев, помрачневший при имени Шеллинга, подобострастно засмеялся. У него был тупой самолюбивый подбородок и воспаленные припухшие глазки.

— Я встречался с Лагарпом, когда жил в Швейцарии, — вставил Свербеев. — Величественный старец! — Дмитрий робко приосанился. — Рослый, статный… Ах, как заразительно он рассказывал о древности, о республике римской! А о революции говорил так, что впору было сейчас схватить нож и бежать на штурм ближайшего замка.

Вяземский трескуче рассмеялся и, сделав несколько быстрых шагов, с видом внезапного изнеможенья упал в кресло.

— Плоды Лагарповой заразительности мы скоро будем пожинать, — сказал он желчно. — Французы нас обкормили пряностями. Отцы наши жаждали стать французами, забыв, что желудки дворянские умеют варить лишь молочную кашку.

— Но жизнь требует перемен, — почтительно возразил Шевырев. — И разве не благотворны начинанья, проводимые покойным государем в его младости? Разве нынешняя оппозиция…

— Для нас время еще не пришло, — сухо прервал князь. — Оппозиция нынешних россиян — дело бесплодное и пожалуй что вредное. Пушкин прав: "Но в сердце, бурями смиренном, теперь и лень, и тишина".

— Я намерен основать общество противодействия русской лени, — подал вдруг голос молоденький Кошелев — и облился таким жарким багрянцем, что даже Вяземский сочувственно отвел в сторону свои кинжальные глаза.

— Оппозиция не в цене у народа нашего, — повторил он. — У нас еще ничего не ясно. Мы живем в сумерках.

Воцарилось неловкое молчанье. В душной тишине слышался легкий треск нагорающих свеч.

— Намедни какой-то историк выступил с оправданьем злодейств царя Иоанна, — нерешительно вступил Кошелев.

Вяземский кивнул почти одобрительно: