Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Меня занимает вот что, — твердо сказал Баратынский. — Частные люди, составляющие лишь ничтожную часть российского населения, — обладают ли они правом налагать почти насильственно свой образ воззрений на людей, которые довольствуются настоящим и которых в России огромное большинство? Не забавно ли, что маленький кружок нашей аристократии, всем обеспеченной, берет на себя роль предстателей всенародной нужды?

— Но надобно движение, нужен прогресс, — забормотал Муханов. — Движется же и развивается наука; несомненна ведь польза технических достижений. Наша действительность чревата переменой, обновленьем. Она, так сказать, беременна… — Он растерянно откинул со лба сыпкие русые пряди — и вдруг воскликнул: — Ба! Весь день на языке вертится! Главная-то Новость! — Он снова заговорщицки оглянулся. — Магдалина [112] наша бе-ре-мен-на!

— Да шутишь… Неужто?

— В точности не уверен, но слышал от многих. И сам кое-что приметил… — Муханов смущенно ухмыльнулся. — Каков сюрпризец? Хорош?

— Хорош. Очень хорош… — Евгений машинально кивнул.

— Что, брат? Каков генерал? — Муханов соболезнующе потянулся к товарищу. — Но ты огорчен? Ах, конечно… Ты ведь был насмерть, насмерть… Прости, прости.

— Какое счастье. Как я рад за нее.

Муханов недоуменно уставился на товарища:

— Помилуй! Тебе все равно? Но ты ведь очарован был, страдал!

— То был морок. Темный, грешный морок. — Он поднял медленно блуждающие глаза. — Дитя. Оправдание безумной жизни. Надежда…

Он встал и пошел задернуть окно, не глядя на приятеля, рассуждая с самим собой:

— Дитя даст ей чистый восторг, подарит нравственную цель всему существованию… — Он вдруг обернулся, засмеялся широко: — Ах, Александр, как бы я желал видеть эту женщину счастливой!

— Но ты меня нынче поражаешь. Такое бесстрастие, такое спокойствие… Там, в Гельсингфорсе, от тебя так и веяло пламенем! Помнишь?

Муханов взбил золоченый адъютантский аксельбант и пропел вполголоса:

С неба чи-стая,
Золо-тистая,
К нам слете-ла ты;
Все прекра-сное,
Все опа-сное
Нам пропе-ла ты!

— Ежели б ты слышал, как поет твою песню Александр Бестужев! Какое дивное чувство… Однако! — Муханов глянул на свой золотой нортон с репетиром. — Ого! Ты обещал еще к князю Вяземскому. Он, я слышал, человек решительный и передовой… Заутра мне назад, в Петербург. Ах, что за жизнь! Как на крыльях.

X

Он во все глаза смотрел на знаменитого озорника.

Коренастый крепыш с черными, коротко стриженными кудлами, ярко присоленными сединой, с горячими красноватыми глазами был кроток и любезен. Он сказал, что очень наслышан о Баратынском от кузины своей Аграфены Федоровны, да и по журналам читал с неизменным удовольствием и рад очному знакомству после того, как Финляндия свела их заочно и даже, некоторым образом, породнила.

Проговорив это, Федор Иваныч бесцеремонно мазнул густым взором по лицу собеседника и повел речь о скуке московской и о своем намерении удрать в ближайшее время в Петербург — "для освежения мыслей и чувств".

Вечер был тусклый, несмотря на все усилия княгини Вяземской, маленькой брюнетки с ломким голосом и смелым, заразительным смехом. Все словно собрались посидеть и помолчать перед долгой дорогой. Даже сам хозяин, сонливо покачивая ершистой головой, почти не вставал со стула, изредка производя неприятный звук своими шаркающими под столом ногами.

Муханов попытался возобновить откровенный разговор о петербургских томленьях.

— Российская действительность чревата… — произнес он начало полюбившейся ему фразы, но Вяземский, пресерьезно наморщив и без того морщинистое грубое лицо, сделал предупреждающий знак рукой:

— Да, чревата матушка наша! Но, знаете, она очень, очень хвора. А прибегать к кесарскому сеченью опасно.

Толстой бухнул густым стонущим хохотом. Вера Федоровна укоризненно погрозила мужу пальчиком.

Петр Андреич, любезно улыбнувшись смешавшемуся юноше, поспешил сменить тон и заговорил профессорски:

— Аристотель описывает три формы правления. Первая — это монархия.

— Монархия, — послушно повторил адъютант.

Вяземский не удержался от иронического кивка, долженствующего выразить уважение к понятливому оппоненту.

— Монархи, однако ж, скоро вырождаются в тиранов, — князь сожалительно чмокнул губами. — Вторая форма — демократия. Но господство демоса грозит переходом власти в руки черни. — Он расстроенно покачал головой и остро глянул из-под очков. — Засим следует аристократия, которая с неизбежностью переходит в о-лигар-хию… — Петр Андреич широко повел рукою и обаятельно улыбнулся. — Выбирайте любую. По мне же, скажу вам признательно, хрен редьки никак не слаще.

— Но существуют, очевидно, и иные формы, — пробормотал вконец обескураженный Муханов.

— О, несомненно, — живо согласился князь и, уважительно поклонившись, отсел к Баратынскому.

— Мне ужасно досадно, что вы так мало пишете. Отжените лень свою, вы ведь еще молоды.

— Четверть века, — отвечал Евгений, улыбаясь. — А век наш скоро старит. И сам старится весьма нелениво.