Читаем Неформат. Тюрьма полностью

"Думай, Лис, думай, – подстегивал я себя, наматывая круги в хате. – Перспектива нулевая. Шах, оставаясь в хате один без присмотра, сольет меня, к бабке не ходи. Два медведя в одной беплоге, как говорится, не уживутся. И что делать? Ладно, по ситуации", – решил наконец-то я, и тут загромыхали тормоза.

– Сапер, давай на выход, ждут тебя, – коридорный лениво как то обколотился о косяк, за ним маячит конвойный. Выхожу, все как обычно, руки за спину, топаю знакомым коридором. Вот и знакомый кабинет, больно частый я гость тут, ой не к добру.

– Ну что, дебилы, с порога наезжает Нач опер, довые? Если, не дай бог, хаты на централе бунт будет, проверками заебут, да и деньги ты дашь на проверяющих, мы же их на свои кормим и поим, да блядей подгоняем. Есть идеи-то, умники?

– Есть, гражданин начальник, отвечаю я и, была не была, вываливаю свой план.

– Вы охренели? – Только и смог вымолвить Нач опер. – Вас же порвут к хуям, там блатарей, как грязи.

Майор качает головой, – вам оттуда хода назад не будет, сто пудово.

– Нет, начальник, – смелею я, – это у вас выхода нет. Был бы, не вызывали бы меня, ситуация патовая. А должности ох как лишиться не хоца, правда?

– Ты охуел, гнида?! – орёт майор, – Я же сгною тебя.

Я, чувствуя, что рубикон перейден, несу свое, – про сгною я слышу не первый раз, начальник, ты бы лучше Шаха убрал, а я со Славиком разберусь, да и шваль эту боятся, как-то не оченно. Поэтому, начальник, я пойду со Славой в хату и там, как кривая вывезет.

– Ну смотри, я тебя предупредил, – начинает Нач опер.

– Спишешь, первый раз что-ли, – усмехаюсь я.

Мы ещё несколько минут обсуждали детали, причём больше говорил я, и наконец-то выработали что-то вроде плана. В хату я вернулся уже к ужину. Наскоро прожевав заваренные "запарики", я все рассказал Шаху и Омону. Славик с энтузиазмом воспринял мою сумасшедшую идею, а вот Шах как-то смущенно спрятал глаза. "Да, Валерик, расходятся наши пути-дорожки, – думал я, – прав был старик Коба, у кормушки не может быть друзей и соратников, даже если ты их держишь за горло, и то не факт. Поэтому Коба и расстрелял своих сподвижников, и правильно сделал, ибо не хуй. И с тобой, Шах, мы расстаться должны, всему свое время"…

Ждём со Славкой вечера, Шах делает вид, что спит. Мы же, обсудив с Омоном последние штрихи, начинали потихоньку перегорать от нетерпения. Грохот открывающихся тормозов вдарил по нервам.

– Выходи! – Помимо коридорного, маячит дежурный опер и зам по режиму. Вот в такой дружной компании мы спустились на этаж ниже.

– Ну давайте, пусть земля вам будет пухом! – напутствует нас дежурный опер. И вот нас впускают в хату, тормоза с лязгом закрываются.

– Добрый вечер в хату, – говорю я в табачный туман.

– И тебе того же, проходи.

Опа-на, сам Тбилисский, собственной персоной, тут значит, ночка предстоит весёлая.

– А тебя можно просчитать, Сапер, – усмехается авторитет, – как и всех вояк, вечно вы лезете на рожон. Ладно продолжим. Люди, вы хотели сходняк и вот к нам гости прибыли. Итак, есть вопросы?

Тбилисский явно упивался ситуацией. "Ладно, – мелькает мысль, – посмотрим".

– А у меня вопрос уже есть, – обрываю я его, – на сходняке у нас блатные голос имеют, а мужики так себе?! Ну-ка иди сюда, – я выдергиваю со шконаря первого мужичка, явно первохода (причём явно за мешок картошки севшего).

– Тебе голодовка эта нужна?

Тот что-то пытается изобразить навроде мыслительного процесса, но не дано, так не дано. – А под молотки тоже пойдёшь? Ссаться и сраться под себя хочешь?

– Нее, – блеет мужичок.

– Ну и какого вы хаты под молотки пускаете? – инстинктивно я занимаю удобную позицию, возле моего оппонента уже человек семь, но из них только трое представляют какой-то вес, остальные же так, шестерни, но со спины тоже не сахар.

– Ты че гонишь?.. начинает один.

– Гусей гонят, – усмехаюсь я, а ты однако на подсосе у шерсти? – провоцирую его я. Или давно блатным стал, или спишь и видишь, как короновать будут. Так вот спешу обрадовать, на очке места много, там и коронуют.

– Ты че, блядина?!! – буром попер первый и ближний к нам. Мелкое и кривоногое чудо, мгновенно согнулся от удара. "Да умеют в Омоне бить", – отметил я про себя. И понеслось – Славик, как на тренировке, укладывает ещё троих, причём надолго. Длинный же, что кинулся на меня, растянулся возле меня от подножки Тбилисского, мне же осталось только добавить ногой в голову.

–Ша братва! – рявкает авторитет, – Ну, а теперь с вами, – он подходит к оставшимся трём, те реально ещё не догнали сути происходящего, поэтому просто стоят, как столбы. Да, обделил их господь интеллектом, ох как обделил.

– С вами что делать? – притворно ласково обращается к ним Тбилисский.

– Не, мы че?! Все по понятиям. Ровно все, – наконец-то давит из себя самый возрастной.

– Ну, вот и ладушки, – говорит Гоша, – А, теперь прошу в проходняк, обмусолим наши дела и делает жест, уже на правах хозяина положения.

"Ай да ворюга, – думаю я, – ай да сученок." До меня дошло, что как опытный гроссмейстер, Тбилисский, только что, нашими руками разрулил все в свою пользу. Тюрьма.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Адмирал Советского флота
Адмирал Советского флота

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.После окончания войны судьба Н.Г. Кузнецова складывалась непросто – резкий и принципиальный характер адмирала приводил к конфликтам с высшим руководством страны. В 1947 г. он даже был снят с должности и понижен в звании, но затем восстановлен приказом И.В. Сталина. Однако уже во времена правления Н. Хрущева несгибаемый адмирал был уволен в отставку с унизительной формулировкой «без права работать во флоте».В своей книге Н.Г. Кузнецов показывает события Великой Отечественной войны от первого ее дня до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное