Неигра

...

а для искусства. А искусство – совсем другая игра.

Игра для того, чтобы найти незыблемую основу, почувствовать единственную подлинную настоящую «неигру». Так ребенок, очень сильно топая и прыгая, убеждается в прочности пола в своей комнате…

– Ваше рисование натурщиц – баловство, – заключила Алёна, – у вас нет настоящей причины заниматься искусством и я надеюсь, вы скоро это поймете!

– Вы предлагаете мне отступление, – грустно промолвил Кукольник, – но художник должен преодолеть все – ради искусства…

Кукольник нянчит любимую куклу. Ну и пусть! Потерпеть немного – он уйдет и ее унесет. Ничего страшного, – утешала себя Алёна.

Дочка входит в комнату. Кукольник встаёт ей навстречу, улыбается:

– Все собирался тебе сказать – я восхищаюсь тобой! Особенно твоей целеустремленностью. Ты, наверное, очень много работаешь. И сама, наверное, не понимаешь, как это важно и полезно – уметь петь.

– Нет, Маша так не думает.

Таньке жалко Дроссельмейера, она воображает, как отшила бы его Маша, скажи он свой неловкий комплимент ей.

Дроссельмейер смотрит вопросительно.

– Маша не относится к этому серьезно. Для Маши все – игра, – пояснила Танька.

– Почему я принял тебя за Машу? Вы на самом деле такие разные! Но ты как-то необычно вошла, посмотрела. Глаза, что ли, у тебя блестели, как у нее? Маша – удивительная девушка.

– Девушка? – слово прозвучало ново и странно для Таньки.

– Мне кажется, вы вполне сформировались.

Таня покраснела.

– Не смущайся, это не современно.

За чаем опять говорили об искусстве, а потом Буке пришло время гулять. С нею вышли Танька и Дроссельмейер.

Чудесные мокрые весенние вечера случались и раньше, Бука так же носилась и прыгала через лужи, и уши ее при этом так же смешно развевались. Только сегодня мир не просто чудесный, он – другой. Он не стал вполне настоящим, но его преображает возможность настоящести. Вот он, вестник оттуда, Дроссельмейер! Не случайно Танька ждала его всерьез.

– У меня есть подзорная труба, – рассказал Дроссельмейер, – с ее помощью можно увидеть, что делается в окнах дома напротив. Я любопытен. Иногда вижу очень красивые картинки. А что это у тебя за шлепанцы на ногах?

– Я забыла переодеть тапки, – она засмеялась.

– Ну и ну, – и он тоже.

Таня не чувствовала неловкости оттого, что ходит прямо под звездами в домашних тапочках, как будто здесь тоже был ее дом, а звезды – нарисованные.

Углы комнаты все те же, знакомые. А за окном – те же серые и охристые кирпичные стены, с теми же кошками, голубями и пронзительным небом над лужеными крышами старой Москвы. Но все это вдруг приблизились, прильнуло, стало нежным, ярким, обнаженным. Обняло, объяло, давит и треплет, лезет в глаза горячими лучами, шорохами, образами, умолчаниями – и все о том, возможном мире, мире Дроссельмейера. Образ этого мира – резвящийся, меняющийся, скоропалительный, наляпанный, перемешанный, проникнутый светом, расползшийся дальше синего неба, распростертый широко, как тайна – теперь различим. Тот мир собирается вылупиться из этого – обыденного.