Неистощимая

И все не потому, что Ксюха, дорогие мои, была очень милой скромной девочкой, приехавшей сюда в семнадцать лет из маленького русского городка Глухово-Колпаковa и даже не из самого городка, а из деревни Глухово-Колпаковского района Кутье-Борисово, потому что в ее родной деревне и в самом городе не было уже ни работы, ни возможности учиться, и Ксюха окончила к семнадцати годам целых четыре класса, и все не потому, что была она еще и очень красивой, а конопушки на ее лице – а Ксюхино лицо все, прямо вам скажем, все целиком просто состояло из конопушек, как и ее тело целиком, о чем, кроме нас, смог узнать только Цветков – не потому. А потому, что у Ксюхи не было вшей. Вообще. Никогда. С детства.

Цветков, как мы с вами знаем, применял свой препарат на себе и Фросе, и вши имели все основания обходить Цветкова и Фросю стороной, а вот отсутствие вшей на Ксюхе, по нашему мнению, является еще одним доказательством существования Господа Бога нашего, потому что как иначе объснить – кто сохранил в условиях поголовного завшивленния всего государства Ксюху для Цветкова, кто оберег ее девственность среди о-очень непростого народа, работающего в Инспекции да и просто проходящего по улицам мимо Ксюхи? Кто перстом своим коснулся конопатой девчонки, чтобы она смогла понести от нового мессии? Обошлось без Архангела Гавриила, просто к девушке пришли от имени всего полигона и от имени полигона предложили ей немедленно выйти замуж. Ей не сказали, что она вскоре станет вдовой. И Ксюха стала счастлива.

Но тут мы несколько забегаем вперед, дорогие мои, хотя, кажется, не раз уже мы проговорились, что Константину Константиновичу Цветкову предстояло совершить подвиг. Он его и совершил, но о том речь впереди. Мы не станем вымарывать тут из нашего правдивого повествования собственные проговорки.

Но прежде мы должны объясниться.

Дело в том, что мы сами, во-первых, категорически против любых подвигов, потому что подвиг всегда – следствие неправильно организованного дела. Или неправильно организованного сражения. В любом случае – чего-то неправильного. Исключения нам неизвестны. Кроме, разумеется, подвигов духа. Во-вторых, мы убеждены, что все подвиги и связанные с ними смерти в конечном счете совершенно напрасны, и целей своих никогда не достигают, в чем вы убедитесь, дорогие мои, продолжая читать наше правдивейшее повествование.

А теперь вернемся на Полигон.

Кстати тут сказать, тот непреложный факт, что все население Инспекции и Полигона в страхе, что Ксюху все-таки заразят, единодушно и трепетно оберегало Ксюху от половых контактов, тоже свидетельствует, что Бог есть на свете. А кто бы иначе вложил это наивное – словно бы вши не могли просто-напросто переползти на Ксюху от любого человека – кто вложил это опасение в головы убийц и подонков всех мастей, оставляя таким образом маленькое светлое пятнышко даже в их сердцах? Даже Лектор… Да что говорить!

Когда населению Полигона представлен был Костя Цветков, когда рассказано было о его прежних занятиях, даже не у Чижика, даже не у Насти, занятых другими мыслями, а у чужих, можно сказать, людей возникла эта идея – поженить Цветкова и Ксюху. И Газ дал «добро», можете вы себе представить? И когда Лектор, тогда еще живой, мерзко похихикивая, тут же доложил куда следует, что находящийся под гласным наблюдением Цветков Константин Константинович собирается опять как бы жениться – жениться на этой чoкнутой девчонке Борисовой Ксении, причем официально он не разведен с находящейся под негласным наблюдением Цветковой Анастасией Ильиничной, даже там… там!.. дали «добро»… А если столь явно видны светлые пятнышки даже в таких сердцах, разве не Бог столь явно являет нам промысел Свой? Промысел, состоящий в том, чтобы настоящая жизнь все-таки продолжалась.

Да, так, значит, обставлено все было очень торжественно. Лишь только убранная цветами Ксения вышла из темноты, заиграл марш Мендельсона. Нам тут приходится признаться, что устроители церемонии, опасаясь, что на каком-либо из столетних плееров в самую ответственную минуту откажет звук, перестраховались и врубили сразу аж четыре плеера, в результате чего вечное создание Якоба Мендельсона, разумеется, тут же превратилось в какофонию. Никто на это внимания не обратил – разве что полигоновские собаки, предварительно все до одной выгнанные и выманенные за ограждение, рефлекторно взвыли, но и они тут же смолкли, как только Мендельсон отыграл свое, только один особо нервный пес время от времени потявкивал, словно бы завидки выражал Цветкову.