Неистощимая

Ксюха возникла из ночной тьмы, убранная цветами и с цветами в руках, в цветочном венке поверх короткой фаты. Нам очень хочется сказать вам, дорогие мои, что Ксюха была в белом, до пят, свадебном платье и ступала босиком по мокрому песку – а каким еще должен оказаться песок под ее восхитительными ногами, как не мокрым, ведь Афродита, появившись из пены морской, никак уж не сможет ступить прямо на раскаленный песок пустыни! Прибой, знаете ли! Пусть соленая, но вода!

Да-с, очень хочется что-нибудь такое тут изобразить. Но ведь мы никогда не врем. Никогда. Поэтому честность вынуждает нас поведать вам, что босиком по полигону ТБО ходить совершенно возбраняется по вполне понятным причинам – можно мгновенно порезаться, занести в ранку заразу и в скором времени отбросить копыта; лекарств-то уж давно никаких не производилось, не говоря уж об обязательной противостолбнячной прививке населения. Куда там! Так что Ксюха ступала в коротких, обрезанных по щиколотку кирзачах, и платья белого, к сожалению, не нашлось, как ни искали, марлю для фаты, действительно, нашли, а платье пришлось взять – только не смейтесь – голубого цвета, словно бы это не Ксюха в той, предугадываемой нами сейчас жизни венчалась Цветкову, а в нашей сегодняшней жизни сэр Элтон Джон выходил за Борю Моисеева, ну, или Боря за Джона, хрен ли – поистине! – хрен ли разница. Но зато платье было совершенно новое! Чистое! Ненадеванное! Очень красивое! Миди! В талию! С большим вырезом и без рукавов, более напоминавшее сарафан, но платье! Платье! Где это платье находилось прежде, почему оно сохранилось для Ксюхи и по скольку скидывались обитатели норы, чтобы купить платье у живого тогда еще Лектора, нам неизвестно. Ну, не знаем. А чего не знаем, того не ведаем. А цветов, действительно, доставало более чем – по всей границе полигона, словно бы зримо отрицая и само существование полигона, и начинающуюся осень, бессчетно росли на высоких стеблях красно-желтые раскидистые растения, вдруг решившие теплой осенью зацвести. Немного они напоминали огромные гладиолусы, но это, конечно, были не гладиолусы.

Мы, кстати тут сказать, подозреваем, что цветы эти на самом деле не совсем цветы и пожирают мух и прочих насекомых, как некоторые плотоядные растения Африки, потому однажды и появились тут сами по себе, безо всяких гладиолусовых луковиц, соткавшись из ядовитого, полного злых испарений воздуха полигона. Но ведь Ксюха была не мухой, дорогие мои! Ксюхе цветочки эти никакого вреда причинить не могли, а других цветов невозможно оказалось достать. Ну, невозможно. А эти еще и пахли совершенно дурманящее, словно действительно себе думали, что они растут в Африке и приманивают колибри. Так мы, во всяком случае, полагаем, дорогие мои. Так что Ксюха, повторяем, вся была в цветах, как катафалк. Простите нам это неуместное здесь сравнение. Мы продолжаем и когда приблизимся к дальнейшим событиям, пошутим эту шутку еще раз.

Ксюха, значит, выступила из ночной тьмы, а это совсем не хуже морской пены, из которой выступила Афродита, тем более, что, по слухам, та тоже выступила ночью. Цветков уже ждал ее, – чуть мы не написали «на берегу» – Цветков уже ждал ее возле входа в нору, где сейчас отсутствовали решительно все постоянные обитатели, потому что у Ксюхи с Цветковым сейчас должна была начаться брачная ночь. Вот какую насыщенную событиями – короткую, но насыщенную событиями и, главное, вновь – пусть только последние несколько дней своей жизни – главное, вновь полную любви жизнь прожил на полигоне Цветков.

Тут мы должны объясниться.

Дело в том, что все в Семнадцатой Инспекции, даже Газ, лишенный – это сугубо между нами, дорогие мои, – лишенный каких-либо человеческих чувств, кроме желания властвовать – ну, разумеется, это самое человеческое из всех чувств человеческих, но мы говорим сейчас о, хи-хи-хи, доброте… или там любви… извините нас… сострадании… Даже, значит, Газ к Ксюхе относился чрезвычайно внимательно, как относился бы к своей дочери, если б она у него была. Ну, ей-Богу. И все так относились. Можно сказать, трепетно. И все были, как и Цветков, предупреждены – не трахать Ксюху! И все соблюдали запрет. Один – единственный раз один – единственный отморозок – кстати сказать, соплеменник Газа, один только раз соплеменник Газа в ответ на лапидарное предупреждение выразился в том смысле, что Ben uyarı tükürmek istedim. Ben istiyorum, bu lanet. Ve ona lanet.[91] И более этого свободолюбивого орла в Семнадцатой Инспекции никто не видел, и никто нигде более никогда не видел, он как-то испарился, дематериализовался сразу же после своего высказывания. Видели только, как один из приближенных Газа что-то сжигал в железной бочке прямо посреди двора и потом пронес в раздевалку чей-то комбинезон и сапоги.