Неизданная проза Геннадия Алексеева

Живопись Водкина, некогда казавшаяся мне значительной, теперь раздражает меня эклектичностью и назойливым нарциссизмом (или натурализмом). Водкин не раскрылся до конца как художник, сбитый с толку разномастными влияниями. Вначале был Мюнхен. И он вроде бы пошел Водкину на пользу, породив лучшую его вещь – «Красного коня». Но после появились соблазны Парижа (Сезанн). Париж наложился на Мюнхен, а сверху легла русская икона. Получилась каша. Лучше бы уж оставался один Мюнхен.

Судя по его прозе, Водкина всегда тянуло к реальности. Крестьянской его душе претили отвлеченности. Он всегда видел вокруг себя только предметы. Но при этом ему было свойственно крестьянское же пристрастие к неумелому, самодеятельному философствованию. Отсюда наивность его «глобальной» перспективы и все эти нарочитые перекосы в его полотнах, которые только мешают на них смотреть.

Настя старше меня на 61 год. А Ксения моего романа – на 67 лет. Обе красавицы мне и моему герою годятся в прабабки.

Недуг усугубил свойственную мне от природы чувствительность. Некоторые места моего собственного сочинения заставляют меня тереть глаза и хлюпать носом. Воистину – «над вымыслом слезами обольюсь».

Приходит румяная, ароматная Гретхен. Вынимает из сумочки румяные, ароматные яблоки.

– Ты отлично выглядишь! – говорит она. – Ты здоров, напрасно притворяешься больным! Ты бессовестный обманщик и ловкий симулянт! Ты хорошо устроился здесь, в больнице. Лежишь себе, пишешь свой роман, и на всё тебе наплевать. К тебе приходят, тебя жалеют, над тобой охают. Ты очень хитрый.

Иногда до нас доходят слухи, что вчера ночью в реанимации умер старик семидесяти лет… сегодня утром на женской половине умерла больная, которой не было и пятидесяти… в соседней палате лежит человек, которому жить осталось неделю…

Однако разговоров о смерти мы не ведем. Нас лечит заведующая отделением Тамара Александровна. Невысокая, плотненькая, круглолицая, курносенькая, светлоглазенькая, очень подвижная, очень энергичная и очень шумная. С утра она бегает по нашему коридору, громко стуча каблуками. Больные ее хвалят, говорят, что она «баба с головой», что она «на уровне», что она «тянет».

При обходе Тамара Александровна стремительно врывается в палату, за 5 минут справляется с нами тремя и столь же стремительно убегает, уже на ходу давая нам последние инструкции.

Иногда нас посещает профессор – дама немногословная и серьезная до угрюмости. Похоже, что больных она просто не терпит, что они давно уже ей опротивели, но роковые обязательства заставляют ее быть лекарем и она лечит, стиснув зубы. Но у хворающих она тоже пользуется популярностью. Про нее говорят, что она «светило».

Появляется у нас время от времени и сестра-хозяйка, женщина неинтеллигентная, грубая, крикливая и нагловатая. Разговаривает она с нами ласково, душевно, по-родственному всех называет «рыбоньками» и «птичками», но каждый день бранится с другими сестрами, и ее вопли разносятся по всему отделению. За соответствующее вознаграждение она достает больным дефицитные лекарства.

Ловлю себя на мысли, что мне нравится лежать в больнице. Приятно чувство полнейшей безответственности – я ничего не могу и ничего никому не должен. Разве что себе я должен кое-что.

Пришла Ирина. Тоже красивая, тоже краснощекая с мороза. Пришла, села и уставилась на меня, по своему обыкновению, таинственно улыбаясь и не произнося ни слова. Потом сказала:

– А ты хорошо выглядишь! Все такой же неотразимый, даже еще неотразимей стал!

– Неужто? – удивился я.

А герои романа моего уже снова встретились в Питере. Они уже предчувствуют грозящую им беду, но толком, конечно, ни о чем не догадываются, бедные. О, как мне их жаль!

За окном идет снег. Скоро месяц, как я в больнице. Говорят, что на днях меня выпишут и отправят на «реабилитацию» в санаторий. Торопясь, дописываю последние эпизоды романа. Надо закончить до выписки. Неизвестно, как будет там, в санатории. Может быть, не удастся мне там работать, может быть, не будет там подходящих условий, может быть, соседи попадутся беспокойные, может быть и то, и другое, и третье. За окном падает крупный, пушистый снег, картинный снег, красавец-снег. И в романе у меня идет снег, только не крупный, а мелкий, сухой, колючий. К тому же в романе ветрено. Герой и героиня бродят по городу, греясь в кофейнях. Им доставляет удовольствие эта отвратительная погода. Скоро они окажутся на кладбище, на том самом кладбище, где найдет последний приют прекрасная Ксения. Я волнуюсь. За окном все идет бесшумный снег. Мои герои входят в кладбищенские ворота.

В больнице мне снова стали сниться сны (последние годы они снились мне редко). Сны добротные, очень четкие, цветные. Чистейший сюрреализм и очень высокого класса. С удовольствием ложусь спать, предвкушая новые шедевры.

Меня выписали, посадили в больничную машину и привезли в санаторий на Черной речке, в те самые места, где я бродил в начале сентября, когда жил в Комарове.