Неизданная проза Геннадия Алексеева

Мария Всеволодовна

Картавцова

рожденная Крестовская

30 ноября 1862

24 июня 1910

Неподвижно стою над камнем с надписью. Вокруг меня столь же неподвижно и молчаливо стоят заснеженные сосны. Время от времени с их ветвей падают комья снега. Снизу, с шоссе доносится шум проезжающих машин.

Какой она была, эта женственная Мария Картавцова? Отчего умерла? Отчего похоронена не на городском кладбище, а здесь, в лесу, вблизи от залива, в шестидесяти верстах от Петербурга, да к тому же и с такой немыслимой роскошью? И памятник, и церковь, и кладбище – все было создано для того, чтобы сохранить память о ней на долгие годы! Муж ее, как сообщает Андреева, был очень богат. И все же в этой роскоши было нечто сверхъестественное, загадочное, необъяснимое.

Вдруг появляется мысль: она ведь похоронена за оградой кладбища и в стороне от церкви! Так хоронили только самоубийц! Стало быть, смерть ее была неожиданной, трагической. И муж, потрясенный горем, не пожалел денег на все эти затеи. Но отчего богатая, красивая и, вероятно, всеми обожаемая женщина наложила на себя руки? Еще одна тайна. А может быть, муж и был виновником ее смерти? И не столько любовь, сколько чувство вины заставило его так раскошелиться?

Замечаю, что под самой надписью из-под снега выглядывают засохшие цветы и еловые ветки.

Надо же! Кто-то еще навещает эту разоренную, оскверненную могилу? Кто-то помнит, помнит, помнит, несмотря ни на что, еще помнит о Марии Картавцовой!

Все стою у груды камней, у этих остатков великой любви, великих душевных терзаний, великих угрызений совести и великой щедрости, у этого памятника отчаянной, но тщетной попытки одолеть неодолимое время. И беспощадно всепоглощающее забвение.

Подымаюсь к кладбищенской ограде, обхожу вокруг кладбище, еще раз осматриваю руины церкви. Она взорвана изнутри большим зарядом взрывчатки. Массивный, рассчитанный на вечность железобетон не устоял. Столбы рухнули и увлекли за собой паруса сводов, барабан купола и сам купол, который, по свидетельству той же Веры Андреевой, был золотым. Стены же церкви были белыми, как и сплошная высокая ограда кладбища – от нее уцелели лишь отдельные куски. Эту церковь часто посещала семья Андреева. Около нее он и был похоронен. Неподалеку чуть позже была погребена его мать.

Не утерпел и второй раз посетил кладбище. Внимательно рассмотрел остатки надгробия Картавцовой.

В санатории шумно и беспокойно. По коридорам целыми днями бродят люди. Из холла каждый вечер доносятся вопли телевизора. Через день в зрительном зале показывают кинофильмы.

Пытаюсь писать тексты песен, которые поет героиня моего романа. Не получается. Злюсь и тоскую. Аллергия не унимается. Кашель усиливается.

Опять я в больнице. Лежу в палате рядом с той, где лежал неделю тому назад. Вспоминаю события вчерашнего дня, прошедшей ночи и сегодняшнего утра.

Вечером кашель стал удушливым и совсем непереносимым. Пошел к дежурной сестре и сказал, что мне плохо. Дежурила Прасковья Никитична – милая, добрая немолодая уже женщина с некрасивым, но хорошим русским лицом. Она всполошилась, побежала за дежурным врачом, а я вернулся в свою комнату. Через минуту появилась докторша в сопровождении все той же дежурной сестры. Меня усадили на стул, велели не очень шевелиться и стали мерить давление. Оно оказалось зловеще высоким – 240 на 120. Докторша изменилась в лице и объявила, что это не аллергия, а нечто худшее. Прибежали еще две сестры с шприцами и ампулами. Воткнули толстую иглу в вену на моей руке и стали вливать в меня лекарства зверскими дозами. Я следил, как пустеют баллончики шприцев – один за другим, один за другим. Докторша непрерывно мерила кровяное давление, завладев моей второй рукой. «Еще! – говорила она. – Еще! Скорее! Ну что вы возитесь! Скорее. Еще одну дозу! Вот, кажется, стало немножко получше. Теперь внутривенно!»

Мой сосед по комнате взирал на все это с ужасом. Потом его попросили выйти в коридор.

Так же, как тогда, в больнице, страшно не было, но было ощущение торжественности, незаурядности происходящего. Я сознавал себя почти героем, во всяком случае – великомучеником.

Появилась каталка, меня осторожно положили и повезли по коридору. Попадавшиеся навстречу санаторники глядели на меня сочувственно и испуганно.

И снова я оказался в палате реанимации (в санатории на всякий случай имеется и такая). Меня осторожно посадили на стул и поставили мои ноги в таз с теплой водой, мне делали уколы в руку. Потом меня уложили на высокую койку, подпихнули под голову несколько подушек, поставили мне капельницу и велели лежать смирно.

Было уже за полночь. Докторша и сестрица Прасковья Никитична не отходили от меня. То и дело в палату забегали другие дежурные сестры. Они молча с любопытством меня разглядывали. Вероятно, подобные происшествия в санатории случаются не часто. Вероятно, это было ЧП. Я внес в санаторную жизнь некоторое оживление.

Долго не мог уснуть. Прасковья Никитична заботливо поправляла мне подушки. Мы с нею разговорились.