Неизданная проза Геннадия Алексеева

Теперь начнется долгая правка машинописного текста. Надо устранить повторы, исправить не вполне удавшиеся места, кое-что сократить, кое-что добавить. Возни еще будет предостаточно. Пока не получаются романсы Ксении. Быть может, их просто выбросить? Пусть читатель сам попытается вообразить себе, что поет моя героиня. Быть может, так будет лучше?

Мои опасения оправдались – публикация моей третьей книги отложена до 86-го года. Доживу ли?

Саша Житинский пригласил меня на премьеру его первого фильма, сделанного по повести «Снюсь». Фильм ему не нравится, фильм, как он считает, не получился, и все же фильм – это не фунт изюму, поэтому Саша, несмотря ни на что, доволен и горд – ощущает себя победителем.

Дом кино (впервые я в Доме кино). Меня пропускают по списку гостей. В вестибюле я вижу сияющего нарядного Сашу в окружении незнакомых мне людей. Прохожу в зал. Он уже почти полон. С трудом нахожу свободное место. Рядом со мной сидит киноактриса, которую я неоднократно видел на экране, но фамилию ее не могу вспомнить. Она беременна, плохо причесана, выглядит совсем не так, как подобает актрисе.

Начинается фильм. Он приятен, он добротен, в нем играют знаменитости, но он не производит никакого впечатления. Вполне посредственный, благополучно посредственный фильм.

Выхожу из зала, нахожу Сашу и говорю ему, что его повесть лучше этой ленты, гораздо лучше. Саша по-прежнему сияет.

В «Неве» подготовили неплохую подборку моих виршей. Понесли ее главному редактору Хренкову. Тот выбросил больше половины стихотворений (из десяти осталось четыре). «Докажите мне, что это поэзия!» – сказал он пытавшимся его убедить сотрудникам редакции.

Правлю черновик романа. Исправлений получается много, удручающе много, пугающе много, подозрительно много. Переделываю чуть ли не каждую фразу. «Как плохо написано! – думаю я с тоской. – Никудышный я, однако, прозаик».

Почти все страницы испрещены поправками, исчерканы и перемараны – смотреть на них грустно.

Перечитываю черновик заново, и опять начинается правка, и опять я всем недоволен. Уже негде делать исправления – и интервалы между строк, и поля заполнены до отказа.

Перепечатав то, что уже совсем невозможно прочесть, откладываю рукопись в сторону – пусть полежит, отдохнет от меня.

Позвонил Воробьев. Сказал, что после двухлетнего перерыва мою «Жар-птицу» снова показывают в театре Музыкальной комедии и публика снова плачет. «Мазохизм какой-то!» – сказал Воробьев.

Вяльцева жила и умерла в доме на Мойке (№ 84).

Я частенько смотрел на этот дом издали, но близко почему-то не подходил. Что-то меня сдерживало, что-то мешало, что-то останавливало, что-то постоянно уводило в сторону мое внимание. Неоднократно я принимал решение – дом, но почему-то вдруг забывал о своем намерении. В этом была некая загадка. Казалось бы, здесь-то мне грешно не побывать. И вот однако же.

Но сегодня утром, едва проснувшись, я подумал: «Пора! Нельзя больше откладывать!»

Дом четырехэтажный. Построен в стиле растреллиевского барокко в шестидесятых или семидесятых годах прошлого века. Расположен неподалеку от Юсуповского дворца между Фонарным и Прачечным переулками. Фасад хорошо сохранился и недавно покрашен в блекло-желтый цвет. Проезд с воротами ведет в довольно просторный светлый двор с небольшим сквериком посередине. Каретные сараи не сохранились, но легко предположить, где они стояли. Кто-то говорил мне, что Вяльцева жила в квартире № 2. Вхожу в парадную, разглядываю запущенный вестибюль. Ремонта здесь не было, по-видимому, с Настиных времен. Поднимаюсь по столь же запущенной лестнице. Гляжу на двери, ищу квартиру «2». Но двойки не видно. Вероятно, номера квартир изменены, но Настя жила в роскошной квартире, и разумеется – в бельэтаже.

Останавливаюсь на площадке второго этажа. Здесь две двери. Одна, кажется, давно уже не открывалась, и у нее какой-то нежилой вид. Вторая… На второй множество звонков с фамилиями жильцов. К ним подходят провода. Они извиваются, как лианы в тропическом лесу. Считаю – 12 кнопок. Да, это и есть та самая квартира, огромная и оставшаяся неперегороженной, неперестроенной, лишь ставшая коммунальной. Из этой двери Настя выходила (дверь, кое-как обитая старой кожей, множество раз крашенная, наполовину облупившаяся, пятнистая). За эту дверную ручку она бралась (ручка наполовину стерлась от прикосновения множества ладоней). По этим каменным плиткам площадки стучали каблучки ее туфель и скользил подол ее платья (плиты все в трещинах и выбоинах).

Стою перед дверью в нерешительности. Нажать на одну из кнопок, спросить: «Не здесь ли жила певица Анастасия Вяльцева?» (Подобный эпизод есть в моем романе.) Нет, лучше не сейчас, лучше потом как-нибудь, лучше потом.

Медленно спускаюсь вниз. Стою у ограды набережной и смотрю на окна Настиной квартиры. Они задернуты занавесками. У них подозрительно несовременный вид… (А ведь так и впрямь можно свихнуться!)