Неизданная проза Геннадия Алексеева

Вспомнил я о кладбище. Прасковье Никитичне эта тема была приятна, и я узнал от нее много интересного.

Картавцовым принадлежало несколько дач на Черной речке. Видимо, они сдавали их в наем. В некоторых из дач ранее помещались корпуса санатория. Пригорок, на котором находится кладбище, и поныне называется «Марьина горка», оттого что Картавцов называл свою жену Марьей, Марьюшкой. Она и в самом деле покончила с собой, но отчего – неизвестно. После революции Картавцов эмигрировал, но где-то в пятидесятых годах он приезжал сюда из-за границы и посетил кладбище. Тогда оно еще было цело. Во время войны пострадала только колокольня церкви (оказывается, была и она), потому что финны устроили на ней наблюдательный пункт.

В послевоенные годы на кладбище продолжали хоронить, но церковь была закрыта и скоро обветшала. Вдруг откуда-то пришло указание кладбище закрыть, все могилы перенести на городское кладбище в Зеленогорск, а церковь взорвать. Так и было сделано. В это же время был разрушен памятник на могиле Марьюшки. Вскрытый склеп, который я видел, был запасным. Картавцов приготовил его для себя. Сама Мария Картавцова лежала (а может быть, и сейчас лежит) рядом, под камнями. Самое примечательное во всей этой печальной истории то, что жива родственница Картавцовых, которая к тому же в этом самом санатории работает и живет где-то поблизости. И, конечно, всё-всё знает и о Марьюшке, и о ее муже, и о кладбище, и о церкви, и об удивительном памятнике с бронзовым мишкой. (Когда Прасковья Никитична открыла мне эту тайну, мне захотелось тут же вскочить и броситься на поиск родственницы. И я горько пожалел, что нахожусь в столь плачевном, беспомощном состоянии. «Ужо отыщу, – подумал я, – непременно!»)

Утром вокруг меня собрался целый консилиум врачей. Мне сказали, что положение мое серьезное, что у меня повторный инфаркт и сейчас меня отправят туда, откуда я прибыл – в больницу Ленина.

И вот я лежу почти там же, где лежал, и чувствую себя как-то неловко – слишком много хлопот я причиняю медицинским работникам.

Однако, как выяснилось, второго инфаркта у меня не было – был все же аллергический синдром. В санатории напрасно перепугались и преждевременно вернули меня в больницу.

Велено мне было отправиться в рентгеновский кабинет и сделать снимок грудной клетки (нет ли у меня в ней чего-нибудь нехорошего). Кабинет двумя этажами ниже. Со мной отправилась сестра. Едва мы вошли в кабину лифта, как к нам присоединились еще три старушки – инфарктницы из женского отделения. Нажали на кнопку – лифт дернулся, проехал, как нам показалось, метра два и застрял между этажами. Стали кричать, звать на помощь. Старушки перепугались. Одной даже стало дурно. Откуда-то снаружи нам кричали, что вызвана ремонтная команда. Прошло полчаса, прошел час. Мы всё ещё сидели, точнее, стояли в кабине лифта. Старушки роптали и хныкали. Сестра, перепуганная насмерть, пыталась их успокаивать.

Наконец кабина поехала вверх, и мы выбрались на волю. Оказалось, что мы опустились всего на метр. Пикантное больничное приключение. Старушкам оно, кажется, не пошло на пользу.

Завтра меня выписывают. Состояние мое удовлетворительно.

Сижу дома. Мне наносят визиты врачи. Перепечатываю то, что было написано от руки в больнице. Многое приходится переделывать. Работа движется медленно. Жаль, что меня столь поспешно выпроводили из санатория – не успел все разузнать о Картавцовой.

Листаю книжку Веры Андреевой. В 1936 году ее брат Савва посетил Черную речку. В то время андреевская дача уже не существовала.

В уцелевшей дворницкой жил финн – крестьянин, купивший этот участок. Савва отправился на кладбище, чтобы поклониться праху отца. В письме к матери (этим письмом заканчивает книгу Вера Андреева) он описал впечатление от посещения кладбища:

Жизнь – это ежедневная смерть. Но что же тогда смерть?

Боттичелли умер почти забытый в 1510 году.

Эль Греко умер в 1614-м и вскоре был позабыт.

Жорж де Латур скончался в 1652 году, и целых двести лет о нем ни разу не вспомнили. А могила Белинского через пять лет после смерти была потеряна (!).

Скотт Фицджеральд не трогает меня. Начал было читать «Ночь нежна», прочитал страниц тридцать и отложил в сторону. Скука. Заурядный описательный, мелочный реализм. За что в Америке любят Фицджеральда? Правда, «Великий Гетсби» произвел на меня некоторое впечатление. Некоторое. Трудно предположить, что Фицджеральд – посредственность. Но отчего же он не трогает меня?

Перепечатка увлекает, но утомляет. То, что в больнице писалось с таким волнением, сейчас выглядит слишком чувствительным и напыщенным, подчас даже глуповатым. «Охлаждаю» текст, уточняю детали, копаюсь в мелочах, барахтаюсь в тонкостях.

В кондитерском магазине поселился воробей. Чувствует он себя неплохо и, судя по всему, на улицу не стремится. Он порхает по залу, садится на люстры и поглядывает сверху на покупателей, вертя головой и подрыгивая хвостом. Вид у него самоуверенный. По магазину прогуливаются два таких же сытых и довольных жизнью кота. На воробья они не обращают никакого внимания.