Неизвестная пьеса Агаты Кристи

Молодая женщина выскочила на улицу, когда тело забирала «Скорая». Врач пожалел рыдающую незнакомку, отвел домой, сделал успокаивающий укол. Уходя, подвернул ногу на ступеньке, скатился на лестничную площадку и остался лежать со сломанной шеей.

Злополучная женщина убеждена: все это не случайности, ревнивый муж достает ее и с того света…

«Да, — стиснув зубы, сказала себе Женя. — Всякое в жизни бывает. Ты продолжай, продолжай забивать себе голову чепухой — до того дойдешь, что попросишь этого Олега, который будет встречать тебя в Хабаровске по просьбе Грушина, зарядить пистолет серебряной пулей: а вдруг это призрак бедного Иванушки встает из могилы и достает своих обидчиков!»

Но Аделаида, но ее исчезновение… Впрочем, возможно, Грушин прав и ничего такого ужасного не произошло? Да и Артур это предполагал. «Глюкиада чудит» — так, кажется, сказал он? Быть может, загадочная дамочка устроила еще один спектакль? Но для чего? А просто так. «Для сексу», — как выразилась бы Эмма.

Ох, Эмма… Она была откровенно рада, что Женя уезжает. «Развеешься там, — шепнула. — Только на Дальнем Востоке можно встретить настоящих мужиков. Я их в свое время немало повидала. Если настоящий мужчина, так или родом из тех краев, или жил там долгие годы. С ними чувствуешь себя настоящей слабой женщиной, не то что с этими тутошними дохляками, которых надо на руках носить».

Но разве в географии дело? Лев, например, никогда бы не позволил, чтобы Женя его «носила на руках»…

Так. Кто про что, а курица про просо. Вернее, про Льва!

Он в точности как тот призрак ревнивого мужа, который приканчивал всех гипотетических ухажеров своей вдовы. Стоит только подумать о нем (о Льве, не о призраке!), как отрубается всякое желание жить. Разумеется, и о работе думать не хочется, враз все блекнет вокруг — да, Жене всегда казалось, что только присутствие Льва расцвечивает мир и зажигает его светом, подобно тому, как солнце пронизывает белый воздушный шар и превращает его в радужную восхитительную игрушку.

Женя подняла пластиковую шторку и прижалась лицом к холодному иллюминатору. Звездочки изморози кое-где украшали его, хотя огромное небо сияло солнечной прозрачной голубизной. Наверху холодно, это правда. Шар, конечно, никогда не поднимается на такую высотищу, хотя бывает, что в корзине зуб на зуб не попадает.

Ох, что же она натворила, что наделала?! Зачем ушла от Льва?…

Миг отчаяния был остр и болезнен, как удар ножом… той самой «пурбой». Женя стиснула руки, расширенными глазами уставилась в голубое сияние за окном, пытаясь остановить подступающие слезы.

Самолет чуть качнуло, и сделался виден кусок географической карты, расстеленной внизу, под крылом. Зеленый ворсистый ковер тайги, кое-где простроченный серыми стежками дорог. Сибирь… Или это уже Дальний Восток? Грушин учил не путать: дальневосточники не любят, когда их называют сибиряками.

Внизу проплыла стальная, сизая лента реки. По ней мельтешит точечка — суденышко, что ли? Господи, какая высота, высотища! Но совсем другие впечатления, чем когда смотришь на землю из корзины воздушного шара. Там было ощущение полета, ощущение неба — а здесь всего-навсего перемещения над землей, вот в чем все дело.

Помнится, Данилыч говорил: «В самолете я чувствую себя белой мышью, которую в коробочке перевозят из одной лаборатории в другую». Данилыч умел сказануть! Лет шестидесяти, загорелый дочерна, сухой, жилистый, с резкими чертами лица, он напоминал некую скульптуру, высеченную ветром и временем в скале. И шар его назывался «Эолова арфа»[1]. Данилыч придумал какую-то штуку, которая в полете при порывах ветра издавала странные звуки, напоминающие клики журавлиной стаи. Господи, какая же тоска брала Женю, стоило ей услышать, как поет «Эолова арфа»! И почему-то делалось до невыносимости жаль этого не молодого уже человека, у которого ничего в жизни не было — ни дома, ни семьи, ничего, кроме шара и полета.

И Данилыч был счастлив этим одиночеством. Если бы мог, он, наверное, никогда не спускал бы на Землю свою «Эолову арфу», вечно ловил бы ветер в высоте. Конечно, бессмертные боги жестоко подшутили над ним, заключив душу птицы небесной в человеческое тело! Вот и Лев такой же, вдруг осознала Женя. Какой он Лев — его следовало бы назвать Орлом, Ястребом, Журавлем — кем угодно. Ему тоже нельзя было рождаться человеком, потому что главное для него — стихия небес.