Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Было много снов, тема — невозвратность. Куда-то — за последним чем-то — тороплюсь, добираю. Один сон — помню: за пластинкой <Мориса> Шевалье (моей любимой) «Donnez-moi la main, Mamzelle… Donnez-moi la main»[397] — с несказанной нежностью canaille[398] — самой (когда-то!) надо мной властной — а пароход уже далёко: за версты. И я Муру: — В шлюпке будет качать, уж лучше — пешком (по морю) сознавая неудобство пешего хода, но предпочитая его качке (больше веря ногам, чем лодке).

<…>

Пароход — думал?

Переход — душ[399], —

добавляет она уже стихами следующего дня. О другом своем сне, декабря 1940 года, уже в СССР она размышляла: «Очевидно, во сне мы забываем все наши <невозможности>, — лететь — идти по воде — (и что еще? Должно иметься третье). Если бы нам пришло в голову, что мы по воде — не пойдем, дав убийце подойти на дыхание — не взлетим… Но нам это в голову не приходит.

А эта гладкая белая вода, по <которой> иду, уже во второй раз, — я ее узнала, и глазами, и под ногой, и по уверенности этой ноги.

Ну, какая разница — во сне или в жизни? Я нынче ночью — даже не ночью, ибо был белый день — по воде шла»[400]. Это хождение по водам по-своему отразило мотивы «Плаванья» Бодлера, которое Цветаева с наслаждением переводила в начале декабря 1940 года. Строки Бодлера она ощущала близкими:

Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя —
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца — Время.
Есть племя бегунов. Оно — как Вечный Жид.

И как апостолы, по всем морям и сушам

Проносится. Убить зовущееся днем —
Ни парус им не скор, ни пар. Иные души
И в четырех стенах справляются с врагом[401].

В тот миг, когда злодей настигнет нас — вся вера

Вернется нам, и вновь воскликнем мы: — вперед!
Как на заре веков мы отплывали в Перу,
Авророю лица приветствуя восход.

Чернильною водой — морями глаже лака —

Мы весело пойдем между подземных скал.

(II, 400)

Цветаева любила книгу Эккермана «Разговоры с Гете», вероятно, она помнила, как хождение по водам («одна из прекраснейших легенд») обсуждалось Гёте; немецкому поэту была близка высокая мысль о человеке, который, «благодаря вере и мужеству своего духа побеждает даже в труднейшем начинании, но стоит толике сомненья закрасться в него, и он погиб»[402]. Эпизод Святого Предания в трагическое время жизни оказался близким мироощущению Цветаевой, заставлял верить в Царство Небесное, помогал жить.

Марина Цветаева «уходила в творчество, как в схиму»[403], — это сравнение А. С. Эфрон передает, что поэтический труд Цветаевой, как и путь художницы сестры Иоанны, тоже был подвигом, подвижническим служением своему дару. Марина Цветаева говорила с Богом языком лирики. Юлия Рейтлингер — языком иконописи. Юлия Николаевна мечтала, чтобы икона писалась творческой и духовной, чтобы она не мешала молиться и одновременно оставалась искусством. Наверное, Цветаевой понравились бы слова Ю. Н. Рейтлингер из письма отцу Александру: «Буду руководствоваться Вашим давним советом — творить главную икону — то есть образ души»[404], — потому что душа — главный символ цветаевской поэзии. «Что я делаю на свете? — Слушаю свою душу»[405] — писала она о себе в 1917 году. Вспоминая слова о. Александра в письме 26 августа 1982 года, Юлия Рейтлингер стремилась, чтоб «вся жизнь стала молитвой»[406]. Марина Цветаева сказала иначе: «Не жизнь должна сделаться стихами, а стих — жизнью»[407]; «Что со мной сделала жизнь — стихи»[408]; «Стенограф Жизни. — Это всё, что я хочу, чтобы написали на моем памятнике (кресте!) — Только Жизни непременно с большой буквы. Если бы я была мужчиной, я хотела <_{над строкой}: сказала> бы: Бытия» (1919)[409]

Одежда и ювелирные украшения в художественном мире Цветаевой