Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Гениальна цветаевская формула о красоте одежды в очерке «Живое о живом» (1832), посвященном Волошину: «то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру» (IV, 160). В стихах 1914 года Цветаева живописала себя «в наряде очень длинном» («В огромном липовом саду») (I, 199), поэтизировала «девического платья шум / О ветхие ступени…» (I, 201), «платья шелковые струи» (I, 202) («Над Феодосией угас…») вспоминала, как совсем маленькой приходила в комнату матери с волшебной люстрой под потолком, с волчьей шкурой, ей нравился «запах „Корсиканского жасмина“, шелковый шорох платья <…>. разговоры, и её чтение вслух <…>»[430]. По-видимому, духи были выбраны из-за названия: Корсика — родина Наполеона. В период романа с С. Я. Парнок и позже, после Революции, Цветаевой была по вкусу некоторая юношественность собственного облика, воспетая, например, в стихотворении «Заря пылала, догорая…» (1920). В цикле «Подруга» Цветаева любуется мехом, но это не деталь костюма, а, скорее, метафизическая деталь («Волос рыжеватый мех»[431]), выражающая непохожесть поэтов на обычных людей: «Как весело сиял снежинками / Ваш серый, мой соболий мех»[432]. Шубки подруг воспеваются в качестве одежды, напоминающей о детской сказке «Снежная королева», как образ диковинного зверя Любви: «Так мчались Вы в снежный вихрь, / Взор к взору и шубка к шубке»[433]. В стихотворении «Могу ли не вспоминать я…» Цветаева пишет о своей встрече с подругой, романтизируя одежду, смешанность мужского и женского; Цветаева и Парнок предстают не на русском фоне 1915 года, а в другом, более свойственном обеим — царственном, сказочном, дивном времени и пространстве:

Могу ли не вспоминать я
Тот запах White-Rose[434]

и чая,И сэврские фигурки
Над пышащим камельком…

Мы были: я — в пышном платье

Из чуть золотого фая,
Вы — в вязаной черной куртке
С крылатым воротником[435].

В начале 20-го века вернулась мода на небольшие веера в стиле «Помпадур»[436]. Неизвестно, был ли такой веер у Цветаевой, но у подруги, Софьи Парнок, веер был и воспет в цикле «Подруга»: «веер пахнет гибельно и тонко» (I, 227), как бы обозначая губительность страсти, драматический характер любовных переживаний. Веянье прошедшего романа с Парнок можно заметить в пьесе «Приключение» (1919), где мужское и женское переплетены в образе Генриэтты, в таинственном существе, совмещающем юношескую прелесть и женскую привлекательность. В пьесе «Приключение» веер в качестве светского декоративного атрибута упомянут в разговоре Казановы и Генриэтты: «Смиренно верю и надеюсь, / Что, этим веером овеясь, / Ваш нежный отдых будет быстр?»[437] Грамматическое несоответствие отдых, веером овеясь, выполняет стилистическую функцию; воздушность веера как бы замещает неотразимую героиню. Цветаева упоминает веер древнекитайского происхождения и опахала на ручке в стихотворениях «Есть имена, как душные цветы…»; «СМЕРТЬ ТАНЦОВЩИЦЫ», «Пунш и полночь…». Последнее — О Пушкине и его жене, Н. Н. Гончаровой: «Пунш — и полночь». / Вновь впорхнула: «Что за память! / Позабыла опахало! / Опоздаю…». Если веер дан как атрибут праздничной, бальной, светской жизни, то портрет поэта рисуется через образплаща: «Плащ накинув / На одно плечо — покорно — / Под руку поэт — Психею / По трепещущим ступенькам / Провожает» (I, 509). В стихотворении «В очи взглянула…» веер используется как выразительная метафора карт — в руках гадающей цыганки — «карточный веер». В стихотворении «Писала я на аспидной доске…» веер упоминается в качестве предмета дляписьма на память: «Писала я на аспидной доске, / И на листочках вееров поблёклых, <…> / Что ты любим! любим! любим! — любим!» (I, 538) Может быть, в связи с этим стихотворением, вошедшим в сборник 40 года, Цветаева использовала веер как выразительную метафору в одном из последних переводов, в «Пейзаже» Гарсиа Лорки: «Масличная равнина / Распахивает веер» (II, 385).