Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное

Зная о бедности, в которой жила семья Эфронов, невозможно вообразить, чтобы Марина Цветаева следила за модой, но то, как она пишет о моде и стиле, заставляет думать, что интерес к красивой одежде был. В стихотворении 1924 года «Полотерская», где в образе мраморной богини Цветаева изобразила себя, упоминается имя известного в России модельера — Ламановой: «Та богиня — мраморная, / Нарядить — от Ламановой, / Не гляди, что мраморная — / Всем бока наламываем!» Цветаева после возвращения в СССР общалась художницей. Возможно, они были знакомы еще в революционную пору, когда Ламанова делала костюмы к спектаклям Вахтангова[465]. В эмигрантские времена нарядить Цветаеву было некому, хотя иногда что-то шилось и перешивалось, чтобы можно было выступить на поэтическом вечере. В письме к Саломее Андрониковой-Гальперн Цветаева просила о денежной помощи, чтобы оплатить платье, готовившееся для ее вечера в мае 1931 года: «…Шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского[466]. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить» (VII, 138). Продолжая тему в другом письме, Цветаева рассказывает: «Читала в красном до полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага. Когда читала о <Мандельштаме>, по залу непрерывный шепот: „Он! Он! Он — живой! Как похоже!“ и т. д.» (VII, 140) Об этом платье другой корреспондентке Цветаева пишет: «Это мое первое собственное (т. е. шитое на меня) платье за шесть лет» (VII, 338). «У меня два платья, — сообщает она 21 июня 1931 года С. Андрониковой-Гальперн, — одно черное, до колен — моего первого вечера (1926 г.) другое — красное, до земли — моего последнего вечера (1931) — ни одно не возможно. Может быть у Вас есть какое-нибудь Вам не нужное, <…> у меня, кроме этих двух, только фуфайки или из toile basque[467] (зебра или забор!)» (VII, 141). Поражает, что о книге «После России», которую в 1923 году Цветаева уже воображала внутренним взором, она скажет, применив метафорический образ сбрасываемого к ногам платьяжизни: «Это книга отрешения: платье всё время падало, я его вяло удерживала — и вдруг задумалась, загляделась, а оно — <пропуск одного слова — Е. А.> — скользнуло и вот — кружком как пес у моих ног: жизнь»[468]. Лирическая героиня стихов периода «После России» — незримая, выписавшаяся «из широт», оказавшаяся на дне существования, на дне своей бездонной души, поэтому речь уже не идет о земных одеждах: «Понимаешь, что из тела / Вон — хочу». Цветаева надеялась на потусторонний мир, как на более совершенную, духовную и справедливую область; и, как истинная представительница прекрасной половины человечества, в своем воображении, представляла уход в загробный мир «лестницей трав несмятых» и новое платье души, «ризы — прекрасней снятых / По выходе из вод…», подразумевая новые возможности самовыражения, наряды в не будничном, а в метафорическом смысле, ткани новой словесности («Так, заживо раздав…», 1922). В письме 1925 года Цветаева размышляла: «Сильнее души мужчины любят тело, но еще сильнее тела — шелка на нем: самую поверхность человека! (А воздух над шелком — поэты!)» (VI, 729). Упоминания тех или иных деталей костюма — это всегда символы духовного существования: Вместо описаний платьев лирической героини — «дуновение Эвридики», отринувшей «последние клочья покрова», кость и кровь Ариадны, дыхание прозорливицы в «Проводах», Офелии, с единственной земной приметой — рутой в руке. Цветаева противопоставляет поэта человека «с заплатами» в «Поэме Заставы» приверженной шелкам буржуазии: «Гвоздь — вашему подолу шелковому!» Метонимическими признаками лирической героини выступают наклон, взгляд, жест, волосы. В цикле «Магдалина» лирическая героиня воплощается «некою тканью», «ливнями волос и слез». Цветаева живописует себя Сахарой, расщелиной, скалой, деревней, театральным занавесом или райской змеей, меняющей кожу: «Я сегодня в новой шкуре: / Вызолоченной, седьмой!»[469].