Неизвестный Бунин

Вейдле замечает, что поздние книги Бунина «сильней и свежее ранних <…>. Всего отчетливее это сказывается в их языке и стиле <…>. Пристальность его к слову для русской прозы совершенно исключительна и до него достигалась у нас только в стихах. Ею он превосходит тех, с кем всего естественней его сравнивать: Тургенева, Толстого. Выбор слов у Тургенева четок и приволен, но иногда немного бледен и нередко впадает в несколько салонное изящество. У Толстого стенобитная сила фразы не нуждается в особой гибкости членений и даже предпочитает обходиться без нее <…>. Бунин видит слово вблизи <…>, кто же до Бунина "изображал” у нас в прозе, как он, не просто движением речи, представлениями и чувствами, заключенными в словах, а еще и самой плотью слов?»⁶⁰⁷.

Постепенно всё большее место в творчестве Бунина этих лет начинает занимать тема, которая была уже намечена в рассказах «Игнат» и «При дороге» и которая затем станет основной в его последней книге «Темные аллеи» – тема любви. Загадка этого сильнейшего из земных обольщений всё больше волнует Бунина. И всё сильней поражает его странная связь любви и смерти. Он усматривает в них даже некоторое физиологическое родство. Физиологи говорят об эрекции в момент смерти, а у Бунина читаем: «Он чувствует то самое, от чего так слабо и сладко вскрикнула тетка, опускаясь в смертной истоме на пол, и что однако разрешается через секунду (совсем как будто иначе) не смертью, а восторгом последней любовной близости»⁶⁰⁸. Агония смерти и оргазм любви сливаются в неком таинственном единстве.

Взаимосвязь и взаимопритяжение любви и смерти мы видим в обеих больших повестях Бунина этих лет – «Дело корнета Елагина» и «Митина любовь». В основу первой положен реальный факт уголовной хроники – убийство в 1890 году в Варшаве поручиком Бартеневым артистки Марии Висновской (как и у Тургенева самоубийство Евлалии Кадминой легло в основу повести «Клара Милич», схожей с бунинской). Однако вопреки его первоначальным намерениям, у Бунина получилась вовсе не детективная «желтая» повесть, а нечто совершенно иное. Уголовный сюжет очень скоро потерял в глазах Бунина всякий интерес, интригу он оттеснил на задний план, повесть начинается прямо с развязки – с убийства – и дальше движется в обратном направлении ретроспективно, чем подчеркивается ее смысл, то есть интерес не к самим событиям, а к тому, что стоит за ними, к тому, в чем самая «суть дела»: «Но, что важнее всего, так это то, что "всё не так" в самой сути дела…»⁶⁰⁹.

Бунин шаг за шагом разрушает все поверхностные (но кажущиеся наиболее правдоподобными и вероятными) суждения о мотивах убийства и о характерах Елагина и его возлюбленной Сосновской. (Интересно, отметить, что люди, знавшие лично прототип Сосновской актрису Висновскую, которой Бунин никогда не видел, говорят, что писателю удалось воссоздать ее образ с поразительной точностью⁶¹⁰.).

Но Бунин, как всегда, конечно, не объясняет нам словами в чем состоит «суть дела», а лишь позволяет это почувствовать. Он даже намеренно устраняет возможность прямолинейного рационального объяснения: он дает целый ряд логически вытекающих друг из друга объяснений, каждое из которых упирается в новый вопрос – «отчего», и последнее «отчего» демонстративно оставляет без ответа: «Всё было у нее: красота, молодость, слава, деньги, сотни поклонников, и всем этим она пользовалась со страстью и упоением. И однако жизнь ее была сплошным томлением, непрестанной жаждой уйти прочь от постылого земного мира, где всё всегда не то и не то. В силу чего? В силу того, что она всё это наиграла себе. Но отчего же она наиграла именно это, а не что-либо другое? Оттого, что всё это столь обычно среди женщин, посвятивших себя, как они выражаются, искусству. Но отчего же это столь обычно? Отчего?»⁶¹¹.

Повисший в воздухе вопрос показывает недостаточность обычных ответов. «Изумительно убожество человеческих суждений!»⁶¹².