Неизвестный Бунин

Этой же цели – уходу в темную глубину – служит и намеренное множество мотивов, которые намечает Бунин и каждый из которых, как кажется, мог бы дать объяснение. Но объяснение ускользает, ибо каждый из этих мотивов сразу же осложняется другим мотивом, теряет свою определенность и никуда не ведет. Это и принадлежность Елагина к «тому страшно сложному и глубоко интересному атавистическому типу»⁶¹³, которому свойственно обостренно чувственное мироощущение; и его «резко выраженная наследственность», несущая в себе нечто «страшно сложное и трагическое»⁶¹⁴, и его «дегенеративная сила»⁶¹⁵, и его постоянная мечтательность и ожидание «чего-то настоящего и необыкновенного». Это и его возраст: «возраст, роковой, время страшное, определяющее человека на всё его будущее. Обычно переживает человек в это время то, что медицински называется зрелостью пола, а в жизни – первой любовью, которая рассматривается почти всегда только поэтически и в общем весьма легкомысленно <…> как раз в это время переживают люди нечто гораздо более глубокое, сложное, чем волнения, страдания <…>, переживают, сами того не ведая, жуткий расцвет, мучительное раскрытие, первую мессу пола»⁶¹⁶.

У Сосновской Бунин отмечает не только разочарованность миром, где «всё всегда не то», не только постоянное томление по возвышенным (или кажущимся ей возвышенными) идеалам «всеобъемлющей любви», небывалых ощущений, неземной красоты и т. п., но и жажду страдания и скорби (постоянную игру в страдание и упоение им). Острота жизни состоит не только в чувстве наслаждения, но и в чувстве страдания. Эту странную особенность человека Бунин всегда помнил, когда думал и говорил о «живой жизни». Бунин видел, что темное и светлое, радостное и мучительное представляют собой необходимые и неразделимые антиномические компоненты жизни, ни один из которых не может быть устранен. Поэтому полнота жизни для него понятие более сложное и противоречивое, нежели та одноцветная «живая жизнь», которую проповедовали Мечников и Вересаев. У Бунина мы читаем: «Все молчат, все покорены песней. Но странно: та отчаянная скорбь, та горькая укоризна кому-то, которой так надрывается она, слаще самой высокой, самой страстной радости» (М. V. 35^_3б).

И Сосновская всё время ищет этой сладкой скорби. Эти ее поиски, конечно же, игра, но игра эта с огнем, ибо слишком могучие силы она затрагивает (силы пола, любви и смерти). Она, как бабочка, порхает у огня и в конце концов сгорает в нем.

В «Митиной любви» это взаимопритяжение любви и смерти дано в совершенно ином плане. Митя вообще редкий у Бунина персонаж (это не «бунинский» тип), и несчастная любовь, разрываемая противоречием между идеалом и действительностью, тоже редка у Бунина. В любви Бунина привлекает обычно та сила страсти, которая бывает лишь у органичных натур, натур первобытно цельных. У Мити этой «первобытности» уже нет. Всё его отношение к Кате (идеализация ее, постоянное ощущение, что есть «две Кати»: Катя воображаемая, им придуманная, и Катя реальная) – есть продукт культуры, причем культуры уже не органичной, а клонящейся к закату, вырождающейся. Именно эта вырождающаяся культура определяет, или во всяком случае усиливает, его слабость, женскую безвольность и чувствительность. Женские типы мужчин рядом с сильными мужскими типами женщин мы встречаем во многих рассказах Бунина («Чистый понедельник», «Муза», «Волки», «Лита», «Зойка и Валерия», «Антигона» и др.). О Мите сказано, что «он был из той породы людей <…>, у которых почти не растут даже в зрелые годы ни усы, ни борода»⁶¹⁷.

Теория андрогинизма, намеченная Платоном и оригинально переосмысленная потом популярным в России Отто Вейнингером, находит свое подтверждение (скорее всего ненамеренное, а получившееся интуитивно) также и в произведениях Бунина. Очень важно в этом смысле признание Бунина, сделанное им Галине Кузнецовой: «Не знаю, сумею ли тебе объяснить… Поймешь ли ты меня. Дело в том, что с годами, а теперь особенно, я всё больше начинаю чувствовать в себе какой-то Петраркизм и Лаурность… то есть какое-то воплощение всего прекрасного, женского, во что-то одно во мне…»⁶¹⁸. Об этом «петраркизме» он пишет в рассказе «Прекраснейшая солнца».

Отсутствие двуполярного (двуполого) напряжения свойственно лишь райскому (ангельскому) состоянию. Интересна характеристика героя в рассказе «Лев»: «Гимназист первоклассник, – чистое, нежное отрочество, вся прелесть, вся телесная и душевная новизна его, ангельский цвет личика, как бы девичьяго, красота той поры, когда еще нет различия полов» (цитирую по рукописи, Парижский архив. – Ю. М.)[23]. Биполярность снимается также в любовном слиянии, том райском состоянии, которое дано испытать человеку на земле лишь в краткие моменты любви.