Неизвестный Бунин

…Образ Кати в воображении Мити всё более теряет конкретность и всё более сливается с женским началом как таковым. Интересно, что первым напоминанием («зловещим» напоминанием) о Кате в деревне было вовсе не поэтичное и традиционное пение соловьев, а взвизгивания, дикое гиканье и «предсмертно-истомные вопли» сыча, совершающего свою любовь и клекочущего «с мучительным наслаждением». От этих сладострастных и жутких звуков Митя замирает и дрожит. Постепенно надо всем, что окружает Митю, начинает тяготеть «власть Кати, ее тайное присутствие» (пробуждение пола и природы индивидуализируется в Кате). Даже луна напоминала ему Катю: «Чем, в самом деле, могла напомнить ему Катю луна, а ведь напомнила же, напомнила чем-то и, что всего удивительнее, даже чем-то зрительным!»⁶²⁹. «Утреннее солнце блистало ее молодостью, свежесть сада была ее свежестью, всё то веселое, игривое, что было в трезвоне колоколов, тоже играло красотой, изяществом ее образа…»⁶³⁰.

Происходит двойное смещение: безликий космический зов пола сосредоточивается на одной лишь Кате, а образ отсутствующей (но владеющей воображением) Кати накладывается на все предметы и все желания. Митя ищет спасения от Кати, то есть от мучительных требований пола и от неудовлетворенности мечтаний об идеальной любви одновременно. Его свидание с Аленкой есть именно это двойное бегство: от Кати и к Кате. В Аленке он видит Катю, думает обладать Катей в образе Аленки («его как молния, поразило неожиданно и резко ударившее ему в глаза что-то общее, что было, – или только почудилось ему, – в Аленке с Катей»⁶³¹) и в то же время освободиться таким образом от Кати, найдя ей эквивалентный заменитель («К черту! – подумал он с раздражением. – К черту весь этот поэтический трагизм любви!»⁶³²).

Результат близости с Аленкой – великое разочарование («Митя поднялся, совершенно пораженный разочарованием»⁶³³). Двойное бегство оказалось двойным обманом.

Рухнула попытка найти индивидуальное в родовом, духовное в физическом. Необыкновенное внутреннее напряжение повести, всё время создававшееся ощущением тайны, вдруг улетучивается, как газ из лопнувшего шара. Оно сменяется внешним драматизмом (с быстротой следует развязка: известие об измене Кати, страшный сон, самоубийство). Буйство расцветающей природы и душевные бури сменяются монотонным дождем и черным отчаянием.

В последнем сне Катя уже не двоится (как в Аленке), а троится: та, что снится ему – это одновременно (как это возможно только во сне) и Катя, и Аленка, и та молодая нянька, с образом которой у Мити связано первое пробуждение полового чувства. Таким образом, он переживает во сне свою собственную измену Кате⁶³⁴, подмену любви совокуплением и «его охватывает всё растущий ужас, смешанный однако с вожделением»⁶³⁵. Но одновременно он переживает и измену Кати, и что особенно «противоестественно и омерзительно» в этом ее совокуплении с соперником как будто Митя и «сам как-то участвует». Это жуткое и сладострастное слияние с соперником в едином теле – не то сладостное слияние со Всеединым в оргиастическом экстазе, о котором мы говорили раньше, а ужасная для дуалистического сознания утеря своей физической самости. Катино же тело, то, что казалось чем-то необъяснимо божественным и исполненным неповторимого очарования и небесной прелести (так что даже запах ее перчатки доводил до восторга) оказывается вдруг лишь анонимной принимающей мужское семя материей. И это тем более жутко и противоестественно, что противоречит самой природе красоты (и женской красоты, в частности), ибо тайна красоты заключается именно в ее индивидуальности: красивое незаменимо и не сравнимо, оно прекрасно, потому что уникально.

Митя содрогается перед «чудовищной противоестественностью человеческого соития» (курсив мой. – Ю. М.) и перед «грубостью жизни»⁶³⁶. Небеса закрываются, человек-животное остается один на голой земле, очень мало напоминающей теперь рай. Почувствовав невозможность «спасти свою прекрасную любовь в том прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю»⁶³⁷, Митя кончает самоубийством.