Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Нет, – сказал Пушкин, – если уж говорится обо мне, так это, скорее, Стенька. Меня ведь изображают каким-то кромешником! А настоящий Разин был в своем роде щеголем: он носил красную шелковую рубаху и золотую серьгу, – так, по крайней мере, он описан в одной песне, которую я слышал на его родине, и он слыл за колдуна.

– Так что же, и вы колдун? – сказала ему Catherine. – С каких это пор?

– С тех пор, как ваша сестра открыла, что я сделан из того дерева, из которого фабрикуются герои романов. Они все колдуны, потому что околдовывают женщин.

Мещерский и Мятлев продолжали дразнить Софи вплоть до появления самовара и двух дипломатов. Она сердилась, а Пушкин забавлялся ее досадой. Остальная часть вечера не представляла интереса. Говорили только о разных сплетнях, о свадьбах. Вяземский, Тургенев, Полетика и Пушкин разговаривали между собою в углу, и я рано уехала. Жуковский блистал отсутствием. Он должен был работать и поручил мне сказать, что его не увидят. Я объявила это роковое известие, говоря, что Жуковский пишет эпическую поэму в ста песнях, в гекзаметрах русскую «Илиаду», на что Пушкин заметил:

– Надо надеяться, что она будет написана на древнеславянском и посвящена Шишкову и графу Хвостову[222]. Я очень искушаюсь написать поэму вроде «Энеиды» Котляревского[223], только на современный сюжет.

Вяземский сказал:

– Цензура охладит твой пыл.

– Если я насмешу моего главного цензора[224], она пройдет – моя «Энеида»: когда человек смеется, он уже обезоружен! Самое заглавие послужит программой для нее.

– А какое заглавие? – спросила Catherine.

– «Литература Гостиного Двора».

Вяземский сказал:

– Какого Гостиного Двора – петербургского или московского?

Пушкин ответил:

– Обоих. И Надеждин еще раз назовет меня нигилистом, но я переживу этот удар, и Фаддей[225], который будет моим героем, Скажет еще раз, что я арапчонок, подражающий Байрону!

* * *

Пушкин пришел с Гоголем и принес мне тетрадку стихотворений для Его Величества: мы опять говорили о литературе. Я спросила его: к чему дают ученикам, школьникам, произведения греческих и латинских авторов, если они часто неудобны для чтения?

Пушкин улыбнулся и сказал:

– Не все, Гомер вполне пристоен; точно так же и Гезиод, Эврипид, Софокл, Вергилий и Эсхил. Есть у древних комедии малопристойные, есть у них поэты вольные и циничные; но все же они неизмеримо менее развратны, чем некоторые французы; а под влиянием этих французов я и написал поэму, которая мутит мне сердце и рукопись которой я очень желал бы уничтожить: ее переписали, так как я не предназначал ее для публики. Мне попадались списки ее, которые я отбирал и жег. Эта поэма тяготит мою совесть. А мысль о создании этой вещи, о которой я не могу вспоминать без краски стыда, зародилась во мне при чтении гнусного произведения Вольтера о Жанне д’Арк… Впрочем, язычники смотрели на жизнь не с нашей точки зрения; жизнь материальная была у них даже обоготворена. Я скажу вам также, что у нас много разглагольствовали о древних и говорили много вздорного о них, об их добродетелях и пороках. Добродетели их могли быть только языческими; и по своим религиозным воззрениям они не могли понимать жизнь, смерть, любовь так, как понимаем их мы, если мы верны нашим религиозным догматам. Надо отдать справедливость писателям нынешнего столетия, они уже не писали таких вещей, как писатели, предшествовавшие революции. Руссо, на мой взгляд, писатель безнравственный; его хваленая чувствительность есть только флер, прикрывающий проповедь доктрин, не достойных одобрения. Он изображает своего героя и героиню добродетельными, тогда как они противоположны добродетели. Идеализировать запрещенные страсти безнравственно. Древние этого не делали, надо отдать им справедливость, а если и делали, то очень редко. В Риме больше писателей, которых нельзя дать в руки женщинам и школьникам, чем в Афинах; да и жизнь римлян была вполне безнравственна. Зараза шла у них сверху. Убивая в гражданах достоинство, убивали в них и нравственность. Тот же факт повторился и в Восточной Римской империи, интимная история которой, по свидетельству ее собственных летописцев, позорна. Падение Восточной Римской империи было вызвано и нравами, и ее политической системой. Были и в Риме и в Греции исключения, благородные исключения – их было даже много; но их нравственные воззрения не были христианскими. Я читал одного византийского летописца, монаха; его писания просто ужасны, а между тем он считал себя добрым христианином, потому что с мелочной добросовестностью исполнял предписания церкви, постился, ходил к обедне. В монастырях Востока и Запада гнездилось много пороков; вот почему многие отцы церкви так сурово восставали против женщин, видя свое полухристианское общество утонченным и развращенным и позже, на Западе, имея дело с грубыми, едва отесанными варварами. Отцы церкви преувеличивали аскетизм ввиду грубого материализма общества.