Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Выходя из церкви, Его Величество увидал Пушкина, позвал его и поблагодарил за стихи, которые он нашел превосходными. Сегодня вечером говорили о Варшаве. Суворов рассказал любопытную подробность. У сына графини St. Leu[219] были агенты в польском лагере; между прочим, думают, что одним из них был Ромарино. Говорят, она мечтает видеть его королем Польши. Государь улыбнулся: «То время, когда создавали королей, прошло, – сказал он, – графиня St. Leu забывает, что зять ее умер и что войны скорее развенчивают королей».

* * *

Чета Пушкиных каждый день гуляет вокруг озера, и Государь иногда с ними беседует. Императрица сказала о Nathalie: «Она похожа на героиню романа, она красива, и у нее детское лицо». Nathalie совсем ребенок, и Пушкин обожает и очень балует ее. Когда я каталась с ними по парку после утреннего чтения, Пушкин рассказывал нам про свое путешествие в Эрзерум. Он говорил нам о Грибоедове, гроб которого он встретил близ Карса. Он очень его жалеет. Вдове его нет и двадцати лет, она в полном отчаянии.

Пушкин полагает, что Раевский восстановил Паскевича против него, потому что когда ему однажды вздумалось пойти на аванпосты, то фельдмаршал его вежливо попросил уехать в Тифлис, после приезда в Эрзерум, куда Пушкин отправился посмотреть зачумленных и гарем. Nathalie сказала: «Раевский славный человек, я бы желала видеть его и поблагодарить». – «За что? – спросил Сверчок, – за то, что он тебе сохранил мужа? Ты можешь подождать лет десять, тогда как раз будет время». Они сделали визит графине Ламберти, чтобы поблагодарить ее за то, что она объявила им о взятии Варшавы; теперь она открыла свои занавески.

Литературный разговор об «ученых женщинах» у Карамзиных

Сегодня Пушкин принес мне стихи, которые он хочет передать на усмотрение Государя; мы с Alexandrine Эйлер в это время перечитывали «Ученых женщин». Вечером Пушкин спросил меня, что я думаю об этой комедии. Я ответила, что можно быть ученой и в то же время не быть педанткой и что мужчины могул быть такими же педантами, как и женщины; доказательством этого служит Профессор.

– Да, – сказал Пушкин, – вы правы, и для этой комедии скорее подошло бы заглавие «Женщины-педантки». Я даже думаю, что настоящие ученые и ученыя не могут быть педантами.

Я спросила почему.

– Потому что они знают достаточно, чтобы знать, что им еще очень многое неизвестно, – ответил он. – Педантизм в своем роде тщеславие.

Тургенев[220], всеведущий и всезнающий человек, подтвердил это. Он сказал, что, в сущности, нет ничего смешного в ученой женщине, если даже она и педантка; она была бы смешна, если бы в ней ничего не было, кроме педантизма; точно так же смешна pruderie (показная добродетель [фр.]), но не смешна стыдливость, которая принуждает женщину не обо всем говорить; pruderie – это карикатура на стыдливость, а все карикатуры смешны. Он сказал, что были великие ученые в Италии, в Испании, в Англии и они совсем не были смешны (например, Jane Grey) и что даже были женщины профессора философии, медицины, права, древних языков в Падуе, в Болонье, в Саламанке. Женщины при дворе Елизаветы были ученые; прежде женщинам преподавали греческий и латинский язык, богословие и философию. Впрочем, Филамента, Арманда и Белиза не ученые; они только ухаживают за двумя смешными педантами, которые очень забавны.

– Прежде женщины были ученые, – сказал Пушкин, – или по крайней мере были заняты вещами очень серьезными: философией, богословием, например, во Франции в ту эпоху, когда они были картезианками, янсенистками, молинистками. Даже светские женщины, например m-me de Севинье и ее дочь, в особенности же янсенистки Port Royal’a; m-me Ментенон также не была невеждой. Декарт и Лейбниц были в переписке с немецкими принцессами. Я совсем не держусь мнения, что женщина привлекательнее, когда она невежда, когда она только хозяйка, или нянька, или светская барыня, которая только одевается, раздевается и болтает.

– Тебе нравятся ученые женщины XVIII столетия? – спросил его Вяземский.

– Нет, они были педантки; да и вся эта эпоха меня не восхищает.

Полетика сказал, что тогда были ученые женщины в Англии и что там не смеялись над ними, потому что они были действительно ученые. Там смеялись только над синими чулками, которые лишь наполовину знали то, о чем рассуждали, настоящие же ученые были умны и не подавали повода к насмешкам.

Пушкин ответил ему:

– С умом можно быть ученым безнаказанно, можно даже говорить иногда вздор и не показаться смешным. Глупость и тщеславие – вот что губит и ученых и невежд. Нет ничего опаснее глупости и самомнения, как для себя, так и для других. Я вообще страшно боюсь дураков; глупость – это бездонная пропасть.

Серьезный и убежденный тон Пушкина рассмешил нас.

– Да, да, смейтесь, – сказал Пушкин, – глупость – c’est le pavé de l’ours (это улица медведей [фр.]).

M-me Карамзина спросила Тургенева, находит ли он m-me де Сталь педанткой.