Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Нет, она часто возбуждалась, но не была педанткой. Мать ее была педанткой, по крайней мере – судя по тому, что мне о ней говорили Бонштеттен и другие друзья Неккеров – Моно, Кюршо и Мультон. В семействе Штрекэйзен-Мультон сохранилось еще много бумаг Жан-Жака Руссо, много писем и заметок. Общество Лозанны, Женевы, Цюриха, Берна, Фрибурга вообще немного педантично, но очень серьезно. Я также очень хорошо знал их ученых натуралистов, они суховаты, как и все кальвинисты, немного чопорны, но без претензии на остроумие. M-me де Сталь была скорее умница, чем ученая или педантка. Она была больше француженка, чем швейцарка. Но то, что она знала, – она знала хорошо и умела о том хорошо говорить. Она обладала даром слова, что составляет очень редкое явление в Швейцарии и, наоборот, очень обыкновенное во Франции. Но она не давала говорить другим, все сама говорила. Бенжамен Констан и Жубер рассказывали мне, что Камилл Жордан был единственным человеком, которому позволили говорить в этой гостиной, но он не был болтлив.

– Ей доставалась львиная часть, – сказал Пушкин, смеясь, – впрочем, это в порядке вещей – давать дорогу женщине…

– Надо отдать ей справедливость, – сказал Тургенев, – ее речи часто заслуживали внимания, особенно когда она была в кружке близких.

– Которых ей уже не приходилось завоевывать, – проворчал Вяземский.

– У всех женщин XVII и XVIII столетий были салоны, – заметил Пушкин, – владеть разговором – это и искусство и рабство; все знаменитые личности развивали в себе искусство писать письма и писали мемуары, эго очень полезно для историков. Было бы желательно, чтобы и у нас делали то же, хотя бы из-за чувства общественности. Просвещенное общество должно быть общительно и солидарно… В этом есть и еще одно преимущество: надо стеснять себя ради других, а тут, может быть, есть и доля человечности.

Полетика ответил ему:

– Вы правы, в Англии общество очень солидарно и англичане гораздо общительнее и вежливее, чем говорят о них. Я постоянно замечал, что в Англии с вами хоть и не будут очень вежливы с первого раза, – что очень банально, – зато никогда и не сделают невежливости; когда же вас узнают и оценят, то станут относиться и дружелюбно и любезно.

– Гораздо приятнее, если это явится после некоторого знакомства, чем с первого раза, – сказал Пушкин.

Полетика прибавил:

– Во Франции часто бывает противуположное; в светской вежливости нет ничего лестного, и в особенности если она остается только салонною, а не ведет к короткости и наконец к дружбе.

Пушкин опять заговорил об «Ученых женщинах».

– Между ними и обоими мужчинами нет никакой разницы, – сказал он. – Они смешны своим выискиванием слов, точно так же, как Триссотен и Вадиус; и я не вижу, при чем тут их пол? Он не делает их смешнее в этом случае.

Вяземский спросил:

– Что же ты из этого заключаешь?

– А то, что дурак и дура, педант и педантка, кокетка и фат стоят друг друга, что глупая и педантичная женщина не глупее и не педантичнее дурака и педанта. Тут дело не в том, женщина это или мужчина; здесь пол ни при чем. Кокетка все-таки лучше фата…

– Потому что она любезничает с тобой, – заметил Тургенев.

Все засмеялись, а Пушкин возразил:

– Или со мной, или с кем-нибудь другим… но, во всяком случае, кокетство прекрасного пола довольно лестно для некрасивого пола; женщины ищут нашего внимания.

– И это раздувает тщеславие, присущее сильному полу в такой же мере, как и слабому, – сказал ему Полетика, – это-то и создает фатов.

– Фат отличается от кокетки, – сказал Пушкин, – он думает, что нравится, а она хочет понравиться.

Вяземский опять проворчал:

– Когда женщины восхищаются твоими стихами, Пушкин, как ты думаешь, хотят они тебе нравиться?

– Да, иногда; другие же восхищаются в самом деле стихами, и это для меня еще приятнее, так как мои стихи – мои дети. И я больше всего люблю женщин, искренно любящих поэзию, мою возлюбленную, мою обожаемую, мою царицу. Такие женщины приводят меня в восторг, даже если они говорят, чго тот или другой стих у меня плох. Это – мои друзья. Мольер смеялся над «Ridicules», но в конце концов, если женщина пренебрегает хозяйством для того, чтобы ездить на балы и вечера, если она не занимается детьми, а всю жизнь проводит с портнихами, с модистками и с утра бегает по магазинам – в каком отношении будет она лучшей женой и матерью, чем та, которая не занимается своим домом и детьми и переводит Евклида или читает Гомера? Можно быть образованной, даже ученой и исполнять свои обязанности. А я думаю, что иметь возможность беседовать со своей женой – большое удовольствие. Жуковский рассказывал мне, что немки, за исключением таких, как Рахель Варнгаген и некоторые другие, – очень скучны; жены профессоров, ученых и писателей – просто ключницы. Мужчины разговаривают между собою, а они болтают и делают тартинки, не выпуская вязанья. Это почтенно, но смертельно скучно.

– Англичанки, – сказал Полетика, – часто занимаются политикой и бывают очень полезны своим партиям; они живо интересуются делами.

М-me Карамзина сказала: