Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Каждая женщина должна, смотря по положению, сообразоваться со своими средствами. Для богатой женщины бесполезно ходить в кухню; достаточно только следить за хозяйством. Мать должна воспитывать детей, а учить должны специалисты этого дела. Надо наблюдать за кормилицами, за няньками, но делаться самой нянькой совершенно лишнее. Ведь женщина принадлежит также и мужу; забрасывать его для детей и смотреть на него как на пятое колесо в телеге – значит не исполнять своего долга. Во всяком случае, это зависит от средств, от положения, и если у женщины нет возможности дать хороших учителей детям, она должна быть сама настолько образованна, чтобы учить девочек и даже мальчиков до поступления их в учебное заведение. Муж говорил мне, что, когда он путешествовал по Англии, он видел многих англичанок, дочерей пасторов, которые знали латынь и даже греческий язык и могли преподавать эти два языка своим сыновьям. И это не делало их ни педантками, ни смешными. Вообще муж был поражен простотою англичан. Они всегда остаются сами собой, и если вы им отрекомендованы, то они даже гостеприимны.

– Да, – подтвердил Полетика, – но сначала они очень сдержанны. Они не бросаются на шею иностранцам, но, когда найдут их образованными, приличными и достойными, они допускают их в близкое знакомство и радушно и с большим вниманием, с тем дружелюбием, которое гораздо выше избитой, светской вежливости. Англичане очень постоянны в дружбе; это одно из их качеств.

– И в ненависти также, – сказал Пушкин. – Кажется, доктор Джонсон сказал, что он любит людей, умеющих ненавидеть.

Полетика улыбнулся.

– Jonson loved a good hater[221] (Джонсон любил людей, умеющих ненавидеть [англ.]), правда. В конце концов, это может быть доказательством того, что умеешь чувствовать сильно.

Madame Карамзина запротестовала:

– Сильно – да, но не по-христиански.

Пушкин возразил:

– Это возможно, но вы знаете, что Господь Бог отвергает теплых. Я тоже их не переношу. Теплая вода вызывает во мне тошноту.

Madame Карамзина покачала головой:

– Пушкин, будьте благоразумны! Не говорите парадоксов. Право, вы гораздо лучше, чем выставляете себя. Вы великодушны, а ненависть вовсе не великодушна.

Он поклонился:

– Спасибо за доброе мнение. Когда я ненавижу кого-нибудь, я облегчаю себе душу тем, что пишу эпиграмму, которую иногда тут же и разрываю, а иногда сохраняю до тех пор, пока моя ненависть успокоится. Когда я буду писать свое завещание, я оставлю те из моих эпиграмм, которые не будут еще сожжены, моим интимным врагам, которых, вероятно, наберется целый легион. Им же я завещаю и мои долги. Это будет моя месть!

– А что же вы завещаете вашим интимным друзьям? – спросила его Софи Карамзина, – мне, например?

– Вам – все английские романы, которых накопилась целая коллекция. Вы будете оплакивать меня заодно с героями. Одним камнем два удара, один носовой платок для ваших слез! Я завещаю друзьям память обо мне и обязанность – рассказать, что, в сущности, я не был ни безбожником, ни изувером, ни даже ярым республиканцем, хотя и согрешил в молодости несколькими злыми поэмами, вроде «Кинжала» и других. Я попрошу моих друзей рассказать обо мне, что я был добрый малый, что я умел любить тех, кого любил, и никогда не бил лежачих, – из верности к дружбе. Да это и не в русском характере, на это указывает народная пословица. Mademoiselle Софи, может быть, вы хотите также получить прядь моих кудрей? Скажите только слово, и я с удовольствием завещаю вам таковую!

– А кому достанутся твои стихотворения? – спросил Вяземский.

– Жуковскому, отцу-кормильцу моей юной Музы.

Тургенев воскликнул:

– Жуковскому! Да ты переживешь и его, и меня, и Вяземского. Ты еще юноша.

– Тридцати лет! Хороша юность! Впрочем, я имею предчувствие, что умру молодым. Я имел это предчувствие, когда мне не было еще двадцати лет.

Вяземский спросил:

– Почему? У тебя здоровье железное.

– Потому что любимцы богов умирают молодыми, – сказал Пушкин. – Должно быть, вот по этой причине!.. А между тем я люблю жизнь. Она хороша, она прекрасна. Да, жизнь прекрасна…

Софи Карамзина толкнула меня локтем и сказала тихонько:

– Посмотрите на его глаза. Как они вдруг вспыхивают вдохновением. Это удивительно, никогда еще я не видела у него таких чудных глаз; они вдруг изменились даже цветом. Вот настоящий герой для романа.

Вяземский услышал ее и проворчал:

– Ну, моя милая, вам повсюду мерещатся герои английских романов. Что же он – Пельгам, или Дорифорт, или сэр Чарльз Грандиссон?

Пушкин, обладающий очень тонким слухом, услышал и разразился хохотом:

– Я настоящий сэр Чарльз Грандиссон, а m-lle Софи – miss Герриэт Байрон.

Софи надулась, потому что miss Герриэт Байрон не принадлежит к числу ее героинь. Она пробормотала Вяземскому, что он несносен и дает скверные мысли Пушкину.

Екатерина Мещерская также рассердила ее, спросив у нее, не есть ли Пушкин Эжен Арам или Пауль Клиффорд. Пушкин заметил:

– Пауль Клиффорд – этот английский Стенька Разин, этот щеголь, джентльмен-мошенник, этот dandy!

– Это, скорее, Ванька Каин, – заметил Мятлев.