Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Гоголь. Я совершенно поражен гением Гёте. Шиллер, с которым я довольно хорошо знаком, кажется мне теперь совсем другим. Я начал читать гамбургскую драматургию и прочел Натана Мудрого. Я сделаю извлечения из этих книг.

Жуковский. Можешь оставить их себе… Не благодари, потому что у меня их несколько изданий. Шиллер – великий поэт, но Гёте и великий мыслитель. Пойдем обедать ко мне; у меня борщ и кулебяка. Поговорим о немецкой литературе. Я не приглашаю Колибри; они питаются медом и росой.

Я сказала на это:

– Я обедаю у Pachette. Она угощает нас с Alexandrine Эйлер и Машей Дальгейм. Будет уха, расстегаи и пуховая каша со сливками.

Жуковский. Это довольно плотно для Колибри.

После обеда Pachette рассказывала нам истории о привидениях, пока не пришли горничные сообщить, чтобы мы одевались на вечер Ее Величества. Были не одни только придворные, играли в petits jeus, что было скучно. Терпеть не могу этих игр, особенно с остряками, которые лезут из кожи вон, чтобы блеснуть остроумием.

Мы беседовали вчера о вопросах религиозных и философских. Александр Тургенев вернулся из Парижа и говорил нам о Ламеннэ. Пушкин называет Тургенева апостолом Бонштетена и Шатобриана в России. Иногда он несколько завирается, особенно после того, как повидается с парижскими светилами. Совершенно неожиданно он объявил нам:

– Я искал Бога везде! Искал Его в пустынях, в горах, на краю пропасти…

Пушкин от души расхохотался и сказал мне:

– Не верьте ему; ничего он не искал и ничего не нашел на краю пропасти. Он прочел сегодня страницу Шатобриана и позавтракал с Бонштетеном, который живет в Швейцарии.

Насмешливый тон Пушкина был так добродушен, что не было возможности рассердиться на него; и Тургенев, который любит его больше, чем кого бы то ни было, рассмеялся вместе с другими, говоря:

– Если б я и хотел рассердиться и поссориться с тобой, это невозможно. У тебя нет желчи даже тогда, когда ты жалишь своих друзей. А скажи-ка ты, где ты Его искал и где Его нашел?…[230]

– В моей совести, – отвечал Пушкин, – хотя я и приобрел репутацию неисправимого скептика и маловера за то, что написал скверную эротическую поэму, навеянную чтением Грессе, Пирона и Парни, который сводил с ума до меня и дядю моего Василия и Дмитриева, друга Вяземского, и даже Батюшкова, что совершенно непонятно, потому что если можно находить удовольствие в чтении древних писателей, наименее стыдливых, как Лукиан, Проперций, Петроний, Катулл, Тибулл, Овидий, Аристофан и тому подобных, это объясняется по крайней мере получаемым от них эстетическим наслаждением, которого не дают представители легкой музы во Франции. Они не более поэты, чем ты, Тургенев. Впрочем, Батюшков гораздо больше читал древних; это был поэт по существу, он и кончил жизнь как поэт. Есть что-то трагическое в его конце, который глубоко трогает меня. Торквато Тассо его лебединая песня, и сам он кончает жизнь, как его герой. После Жуковского, кормильца моей юной Музы, я больше всех обязан Батюшкову. Греческая антология Батюшкова научила меня очень многому и на скамьях лицея и позже. Ты хочешь знать, где я искал Бога? Кроме моей совести и природы, которая говорила мне о Нем, я искал его в книге, в которой нашел Пророка, во имя которого, кажется, можно бы и отпустить мне мои грехи. Но мои добрые друзья и мои знаменитые критики, забывая о том, что я сделал хорошего, помнят только о глупостях рифмоплетствовавшего мальчишки.

Я очень люблю Александра Тургенева, хоть он и любит рисоваться и заноситься, когда возвращается из Парижа к северным варварам, он, этот всеведущий и всезнающий человек. Он отвечал Пушкину:

– Помиримся, рифмоплет.

Пушкин засмеялся:

– Мы не воюем; это только фехтование; но признайся, что ты все еще немножко относишься ко мне как к растрепанному лицеисту. Это тебя старит, а меня не молодит. А затем расскажи-ка нам о том, что поделывают парижские умники?

Тургенев сообщил, что Шатобриан стареет, m-me де Сталь точно так же, на что Жуковский заметил, что оба они пережили такую трагическую эпопею, такой ураган, что талант их, несомненно, должен был созреть, тем более что они принимали участие в событиях. Пушкин находит, что проза Шатобриана стоит всех стихов молодых поэтов с 1815 года. У него есть проблески гения, которых Пушкин не находит у поэтов, хотя Виктор Гюго и обладает большим воображением; его сильная сторона – описания, он велик в изображении красок и картин. Ламартин кажется Пушкину скорее классиком, чем романтиком, стихи его прекрасны; прекрасна его душа; он вдумывается больше, чем Виктор Гюго, но все же ни одно из его произведений не свидетельствует о его гениальности. Это не Гёте и не Байрон. Ламартин ближе к Шиллеру. Между гением и большим талантом есть разница, которую трудно объяснить или определить, но которая чувствуется.

Тургенев сказал ему:

– Ты был высокого мнения о Шиллере.