Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

И Ламартин и Альфред де Виньи – ройялисты. Де Виньи был в ранней молодости военным, но несколько лет тому назад он вышел в отставку. Пушкин находит, что у Ламартина прекрасный талант, чуткая любовь к природе и религиозно настроенный ум. Он вдумывается и размышляет более, чем Виктор Гюго. У него много сдержанности в этом отношении, он почти классик, но без недостатков классиков эпохи Вольтера. Он спиритуалист и, вероятно, поклонник Расина, с которым у него есть сходство. Я поинтересовалась узнать, в чем он видит сходство между ними.

– В том, что как у того, так и у другого все приходит изнутри, а не извне (sic). Этим Ламартин отличается от Гюго, который всегда описывает свое впечатление. А Расин и Ламартин передают свое чувство. Это очень заметно в описаниях Ламартина, для которого не нужно грандиозного, поражающего вида, чтобы вызвать вдохновение. У Расина было глубокое религиозное чувство. Чуть встретишь у него упоминание о природе – и сейчас же мысль его возносится к ее Творцу.

Я пожелала узнать его мнение об «Элоа», которую Жуковский посоветовал мне не читать, находя меня слишком молодой для этого. И так как я всегда следую его советам, я подожду.

Тургенев спросил Жука:

– Ты находишь что-нибудь безнравственное в «Элоа»?

– Софизмы всегда безнравственны.

– Где же софизм в «Элоа»?

– Я присоединяюсь к мнению Жуковского, – сказал Пушкин. – Эта поэма прекрасна. В ней есть высокие лирические достоинства, но она проводит ложную идею. Этот Ангел, рожденный из слезы Христа, очень поэтическая мысль – есть Ангел сострадания. Шекспир сказал гораздо раньше, чем Виньи: «Pity is a kin to love» («Жалость сродни любви»). Это, безусловно, верно. Чтобы пожалеть, надо любить; мы возбуждаем жалость в тех, кто нас любит, потому что любовь держится самопожертвованием, готовностью пожертвовать собою для других. Наш народ, у которого есть столько глубоких слов, часто употребляет слово жалеть в смысле любить. Но Элоа приносит свою чистоту и невинность в жертву Люциферу. Как же не назвать софизмом мысль, что падение может быть одним из следствий сострадания? Любовь может смягчать горести жизни, но сказать, что Люцифер может утешить своей любовью – софизм. Тем более что Бог есть любовь. Элоа не спасает Люцифера своей жертвой; она только губит себя. Альфред де Виньи должен быть разочарованным человеком, если он думает, что жалость, сострадание могут привести к падению чистое, любящее существо; это печальная мысль. Он противоречит себе, так как сама Элоа родилась из слезы Христа, плакавшего о Лазаре. И говорить, что Люцифер, падший по своей гордости и притом себялюбец, как все гордецы, стремящиеся властвовать, может утешить своей любовью Ангела, – нелогично. Он очень красноречив и тонко умен; падение Элоа доставляет ему торжество; но он не любит и не может уже любить; падение ее дает ему только удовлетворение. А между тем автор дал ему черты любящего существа, исполненного сострадания к человечеству, сообщает ему нечто идеальное и интересное. Что, Виньи верующий или нет?

Тургенев отвечал:

– Он спиритуалист.

Пушкин продолжал:

– Такой же, как деисты, которые не любят Бога даже тогда, когда верят в него, и не признают того, что один Бог есть принцип всякой любви. Какая огромная разница между этим романтическим Люцифером и Люцифером Байрона. Последний более библейский Сатана, чем Сатана самого Мильтона. Между всеми поэтическими изображениями Сатаны нет равного байроновскому. Ибо Байрон заставляет его сказать Каину: «Если ты не Его (Бога), – ты мой». А Каин сообщает Сатане, что Тирза, жена его, своей преданностью облегчает ему тяжесть жизни. Этим ясно говорится, что Богом, а отнюдь не Сатаной вложено в наши души чувство любви. Здесь нет софизма во взгляде на жалость и любовь. У Байрона было положительное религиозное чувство, хоть его и обвиняли в атеизме, не читая его. А меня поразили строки «Дон-Жуана», в которых он говорит о Сократе и Христе: они могут принадлежать только христианину. Между ним и Шелли та разница, что Байрон никогда не смешивал Христа с христианами, ни Бога с деспотами.

– Как тебе кажется? – обратился Жуковский к Вяземскому. – Он недурно изучил обоих друзей-англичан. И какое у него критическое чутье.