Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Пушкин сказал затем, что он считает «Моисея» Альфреда де Виньи выше, чем «Элоа», потому, может быть, что самая личность Моисея всегда поражала и привлекала его. Он находит Моисея замечательным героем для поэмы. Ни одно из библейских лиц не достигает его величия, ни патриархи, ни Самуил, ни Давид, ни Соломон; даже пророки менее величественны, чем Моисей, царящий над всей историей народа израильского и возвышающийся над всеми людьми. Брюллов подарил Пушкину эстамп, изображающий Моисея Микельанджело. Пушкин очень желал бы видеть самую статую. Он всегда представлял себе Моисея с таким сверхчеловеческим лицом. Он прибавил: «Моисей – титан, величественный в совершенно другом роде, чем греческий Прометей и Прометей Шелли. Он не восстает против Вечного, он творит Его волю, он участвует в делах Божественного промысла, начиная с неопалимой купины до Синая, где он видит Бога лицом к лицу. И умирает он на горе Нево, один перед лицом Всевышнего. Только в Боге может найти успокоение этот великий служитель Божий. Никогда и нигде Моисей не говорит о своих личных чувствах. Замечательное лицо для поэмы! Иов, на мой взгляд, воплощает в себе человечество: он все время говорит о себе, как и мы грешные: он нам ближе. Альфред де Виньи прекрасно понял то чувство одиночества, которое должен был испытывать Моисей среди людей, так мало понимавших его. Говорят, что Альфред де Виньи женат на англичанке, он счастлив в своей семейной жизни. Но у него очень замкнутый характер. Он меланхоличен, сдержан, его находят высокомерным. Он говорил кому-то, что люди платят черной неблагодарностью поэтам, открывающим им идеалы. Говорил он это по поводу Андрея Шенье и его смерти. Кажется, он собирается написать драму на эту тему. Он говорил, что в лице Андрея Шенье отрубили голову единственному поэту того времени и что понадобилась рука женщины для того, чтобы избавить Францию от Марата. Я думаю, что и Шарлотта Корде могла бы вдохновить его для прекрасной драмы».

Пушкин сказал:

– Я бы усомнился, что он почитатель Шенье; в их лиризме есть нечто сходное.

Я сказала ему:

– Надо бы послать ему ваше стихотворение на смерть А. Шенье. Тургенев переведет их ему.

Пушкин улыбнулся и спросил меня, успела ли я дочитать «Сен-Марса» до живых картин. Он раскритиковал этот роман, находя, что Ришелье был великим человеком, а не таким, каков он в изображении А. де Виньи, что Людовик XIII вовсе не походил на Царя-Пономаря. Он знал, чего он желал и что делал, разрешая кардиналу свободу действий, особенно в отношении Марии Медичи.

– Сен-Марс является у Виньи героем романа; в действительности же m-eur le Grand был довольно ограниченным честолюбцем и не был тем, что называется un grand amoureux (пылкий любовник [фр.]). Анна Австрийская, у которой был свой Ришелье – Мазарини, воспитанник великого кардинала, обладала политическими способностями. Эта испанка тоже знала, чего хотела, и А. де Виньи недостаточно изучил ее. Так называемый Серый Кардинал (Eminence Grise) является в изображении Виньи, быть может, слишком легендарным. Не думаю, чтобы люди, подобные Ришелье, могли нуждаться в лицах этого типа. Все, что относится к Урбану Грандье и процессу урсулинок, показалось мне очень романическим. И ничем ведь не доказана святость этого Грандье, хоть его и сожгли. Но в то время верили в колдунов и жгли их, считая это единственным средством для того, чтоб помешать их вредным чарам. Де Ту кажется мне лицом, наиболее удавшимся Альфреду де Виньи; и это такой благородный характер. Я нахожу, что во всяком произведении, где дело идет о лицах исторических, следует «nothing-extenuate, nor set down ought in malice» («ничему не дòлжно искать оправдания или описывать со злым умыслом» [англ.]). Это мое правило: ни клеветать на исторические лица, ни возвеличивать их; иначе можно исказить их настоящий характер. Лессинг особенно настаивает на сохранении верности исторических характеров, допуская в то же время, что автор может приноравливать исторические факты к требованиям сцены.

Затем Пушкин спросил меня, доставило ли мне удовольствие чтение «Сен-Марса». Была ли я тронута положением Марии Гонзаго, когда изображала ее?[271]

Я сказала:

– Да, я была очень тронута, но в самую патетическую минуту Моден нашел нужным воскликнуть: «Bravo, Rosina amabile!» («Браво, любезная Розина!» [фр.]) К счастью, при этом опустили занавес, и зрители остались при том впечатлении, что я в отчаянии от того, что m-r le Grand провел скверную четверть часа и что я должна сделаться королевой Полыни.