Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Все это совершенно верно; но тем не менее есть даты, которые имеют большое значение. Вам читали, как я вижу, педагогический курс истории, каковы все курсы, предназначающиеся для молодых девушек. В сущности, истории можно научиться только позднее – через чтение серьезных историков, и надо много читать для того, чтоб составить себе определенные мнения о событиях. Пушкин прав, говоря, что часто эти господа бывают пристрастны, увлекаясь идеей или доктриной, тогда как истина может находиться в середине между двумя крайними теориями. С тех пор как я поработал в архивах, я узнал гораздо больше, чем знал из книг. Аббат Верто, в прошлом столетии, объявил без церемонии, что его «осада» выдумана.

– Какая осада? – спросила я.

– Осада Вердюна. Ему указали на множество погрешностей, потому что он не воспользовался архивами; ему сказали, что они к его услугам, а он отклонил это предложение, говоря: «Inutile mon siège est fait» («Бесполезно, моя осада завершена» [фр.]).

Пушкин прибавил:

– Достойная подруга Гораса Вальполя[273] произнесла известную фразу: «Тем хуже для события» («Tant pis pour les faits»). Мне кажется, что романтики немножко руководятся этой же доктриной; у них уже есть талантливый историк, который кажется мне одаренным очень живым воображением; но он не свободен ни от предрассудков, ни от пристрастия: Виктор Гюго совсем неверен программе своего предисловия к «Кромвелю». Мне кажется, что его испанцы, испанцы «Эрнани», далеко не так верны исторически, как думают. «Сид» Корнеля гораздо более испанская пьеса. В «Эрнани» есть превосходные стихи, но какой огромный монолог, а у его Карла V совсем не те идеи, какие у него были в молодости, да и позже, я думаю. А сцена с гробницей – производит она эффект?

Тургенев сказал, что она вызывает неистовые аплодисменты. Он спросил:

– Чему аплодируют: стихам или идеям?

– И тому и другому, – отвечал Тургенев, – и сцена портретов вызывает такие же аплодисменты.

– Довольно любопытное явление в стране, где восторжествовало среднее сословие и где их предшественникам перерезали горло, – воскликнул Пушкин, – ведь вся эта тирада, между прочим, превосходная, сводится к чему? К noblesse oblige (обязательной доблести [фр.]). Это олигархическая сцена, потому что старый испанец заключает ее словами: «Saluez Sirel», что, другими словами, значит: «У нас, гидальго, столько же благородной крови в жилах, сколько и у вашего величества, и мы вам не поддадимся». И несмотря на торжество бессмертных принципов, во Франции аплодируют сцене, в которой лучшая роль принадлежит тем, кто отстаивает привилегии дворянства.

– В Париже аплодируют всякому протесту, – сказал Тургенев. – Это известное дело; у них это в воздухе.

– В таком случае, – сказал Пушкин, – следовало бы вывести Карла I после Кромвеля и протесты Кавалеров после протеста Круглоголовых. Это было бы справедливо. Кромвель был замечательным солдатом и замечательным деспотом; это не подлежит сомнению. Виктор Гюго совсем не понял его. У Кромвеля были религиозные убеждения, довольно узкие, но по преимуществу это был человек политики. Иногда он мистик, но прежде всего это практик. Сообщники и единомышленники его были фанатиками, за немногими исключениями в лице Мильтона, Джона Гэмпдена и Вана, впоследствии обезглавленного по распоряжению Карла II. Один англичанин говорил мне, что потомки Вана пэры, тогда как сам он был республиканцем, подобно Гэмпдену; кажется, он был против казни короля и многих последующих мер Кромвеля. Из этого я заключаю, что Ван и Гэмпден были либеральнее, чем лорд-протектор, и что Карл II был не прав, когда казнил Вана, желавшего сохранить жизнь Карла I. В высшей степени интересна эта история английской революции, начинающаяся и заключающаяся междоусобной войной. Мой англичанин говорил мне, что бывали случаи, когда сын принадлежал к одному войску, а отец к другому и они шли драться друг против друга за короля или за Кромвеля. Я, не стесняясь, спросил его, к чему им было призывать такую посредственность, как Карл II, и он отвечал мне: «В Англии боялись пуританского абсолютизма. У нас не любят абсолютизма, кто бы ни был его представителем: короли ли, лорды-протекторы, плебс, все равно; абсолютизм всегда одинаково ненавистен нам; мы слишком независимы, как тори, так и виги; это у нас в крови. Карл II был ничтожный король, сделанный королем и потому, что мы любим монархию. Затем мы прогнали его брата и сейчас же избрали себе другого короля; но мы ограничили его власть биллем (bill of rights). Наша реставрация, как и наша революция, ничем не походит на то, что было у французов; во-первых, потому, что у нас это была междоусобная война и, во-вторых, потому, что переворот совершали во имя Библии, тогда как французы делали свою революцию не во имя религиозной идеи. Кромвель не нападал на пэров: но заполнил нижнюю палату своими солдатами, которые были избраны нацией. Все это ничем не похоже на 1780 и 1793 годы».

* * *