Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Пушкин ответил:

– Когда вы будете замужем, я расскажу вам сюжет этой трагедии. Он слишком ужасен; никогда я не взялся бы за него. Старый Ченчи представляет нечто сатанинское, отвратительное. В последней сцене есть замечательно правдивое место, которое одновременно трогает и приводит в трепет, когда за Беатриче приходят, чтоб вести ее с Лукрецией на эшафот, она испытывает отчаянный страх, который высказывает почти с ребяческой простотой. Признаюсь, что, когда я читал эту сцену в первый раз, слезы выступили у меня на глаза, а мне не так-то легко расчувствоваться; такую сильную жалость вызывает ее молодость и ее невинность, несмотря на ее преступление. Потом она успокаивается, она дает своей мачехе поднять себе волосы, целует ее и смиренно поворачивается к пришедшим за нею, говоря, что она готова. Последнее слово ее замечательно: «Да, хорошо, очень хорошо». Слова эти кажутся загадочными. Что хорошо? Ее пытка или то, что она все время отрекалась? Или то, что она сделала, то, в чем она не созналась, но от чего и не отреклась? Шелли поступил бы лучше, если б писал трагедии такого рода, вместо того чтобы заниматься «Прометеем»; может быть, он сделался бы вторым Шекспиром.

Он сказал затем, что сюжет этот тягостнее, чем греческий сюжет «Мирры» Альфиери, и что он предпочитает «Медею», что это единственная трагедия Альфиери, которая его трогает, несмотря на красоту и достоинство стихов других его трагедий; он находит их холодными и риторическими, за исключением, впрочем, «Мирры».

– Но прекрасные стихи не составляют еще прекрасной трагедии. Не стихи сделали Шекспира великим. – Он снова вернулся к Ченчи и сказал: – Нужен был огромный талант Шелли для того, чтобы сделать эту ужасную трагедию такой патетической, и при этом в ней нет ничего сентиментального, ничего романтического, видно, что это факт из действительной жизни. Вальтер-Скотт недаром говорил, что нет ничего более драматичного, чем жизнь. Да, в Шелли были задатки второго Шекспира; он был его большим поклонником; англичанин говорил мне, что он особенно восторгался «Бурей».

Тургенев говорил затем, что у Виктора Гюго невероятное воображение, но что он недостаточно сосредоточивается. Пушкин улыбнулся:

– Ты думаешь, что вместо Пегаса он может умчаться на Гипногрифе, это возможно. Ему следовало бы читать Корнеля, потому что он пародирует Шекспира. Во всяком случае, он, подобно Вольтеру, изменяет своей собственной теории драматического искусства. Предисловие к «Кромвелю»[275] кажется мне противоречием самой трагедии, впрочем, это не трагедии, это драмы. Шекспир писал и трагедии, и драмы, и комедии, и без всякого предисловия. Чтобы преподать какую-нибудь драматическую теорию, надо показать ее на сцене, это логичнее, чем возвещать: «Я сделаю то-то». Помнишь ли, Тургенев, что проповедовал Вольтер относительно драматического искусства?

– Как же, помню. – И он привел длинную фразу, которая не показалась мне достаточно интересной для того, чтобы ее записывать.

– Ты находишь, что «Меропа» и «Магомет» следуют этой теории? Или «Заира»? У Вольтера есть слова, бьющие на эффект: «L’amitié, d’un grand homme est un bienfait des dieux… Zaïre, vous pleurez!..» («Дружба с великим человеком – это милость богов… Заира, вы плачете!» [фр.]). Впрочем, и в действительности нечто подобное было сказано Людовику XIV: «Sire, vous m’aimez, vous pleurez, vous êtes roi et je pars…» («Сир, вы любите меня, вы плачете, вы – король, и я ухожу…» [фр.]). Смысл почти тот же. Но надо признаться, что этот турок (Орозман) выражается, как француз XVIII столетия. Расин гораздо естественнее, по крайней мере, греки его не исключительно французы и француженки великого века. Надо отдать и ему, и Корнелю эту справедливость; никогда придворная дама Анны Австрийской не проклинала бы в тех же выражениях, как Корнель.

Я заговорила о «Скупом рыцаре», которого Пушкин читал мне. Я нахожу этого скупого лицом трагедии по всему, что он говорит о золоте, о совести, которая вызывает мертвых из их гробов. В этом скупом есть что-то дьявольское, когда он говорит о своем могуществе.

Пушкин ответил мне:

– Золото есть дар Сатаны людям, потому что любовь к золоту была источником большего количества преступлений, чем всякая другая страсть. Маммон был самый низкий и презренный из демонов. Он ниже Вельзевула, Велиала, Молоха, Астарота, Вельфегора, Ахитофела, всех слуг Люцифера. Но последний опаснее всех, потому что, по сказанию, один он прекрасен. Он соблазнительнее и, следовательно, тоньше всех.

Александр Тургенев, слушавший его, спросил:

– С каких это пор ты занялся изучением этой чертовщины? Намерен ты прочесть Донье Соль курс демонологии?

Все рассмеялись, а Пушкин ответил:

– Она читала «Сен-Марса», а в главе о бесноватых есть полный список этих господ; но Люцифер не чета им, и поэтому ему трудно противустоять, что и доказала Элоа, соблазненная его красотой и его софизмами. Опасность этого демона заключается в двух вещах – в том, что он овладевает нами посредством софизмов мысли и софизмов сердца.