Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Да; он взял его у Эсхила, которого он читал столько же, как и Софокла. Но Шелли сделал из него Мессию, спасителя человечества, которое он избавит, восстав против Юпитера, под именем которого он разумел Бога. Я не признаю, чтобы возмущение против Бога могло освободить нас от наших жизненных зол; это софизм, это архилживо, возмущение против Бога только ожесточает людей. Шелли сомневался в Провидении, он смешивает Бога с политическим деспотизмом, между тем как это две вещи, не имеющие ничего общего: тирания отнюдь не основана на воле Бога, любви и справедливости. Во всяком случае, когда Прометей принимает свое страдание, казнь за свою непокорность и отказывается покориться Юпитеру из любви к человечеству, воображая, что он будет победителем в борьбе с Провидением, – он делает это, бросая вызов Богу; а это софизм, потому что страдание, принимаемое с непокорным духом, никого не освобождает. Это все равно что сказать, что Бог, – который есть любовь, – терзает человечество для того, чтоб наслаждаться его страданиями. Все это совершенно ложно. Данте, Шекспир, Мильтон, Гёте, Байрон никогда не проповедовали такого чудовищного софизма. На мой взгляд, мысль Шелли не достигла еще окончательной зрелости; он очень метафизичен, но в его идеях несколько различных философий, которые подчас противоречат тому бесконечному обожанию красот природы, которое было его единой религией; но он не видел в ней любви Создателя, которого он изображал врагом, давящим свое мыслящее творение. Впрочем, один англичанин говорил мне, – и это поклонник его поэзии, – что Шелли писал своего «Прометея» слишком спешно, в период сильного нравственного смятения и меланхолии; под конец он даже подвергся галлюцинациям. У него были минуты ужаса, чувство страха доходило до припадков безумия; он раз страшно напугал в Женеве свою жену и Байрона: он казался обезумевшим от ужаса перед чем-то невидимым. Жуковский тоже слышал об этом от одного англичанина в Веймаре, а также что в самые последние недели своей жизни Шелли был преследуем видениями и ночью он даже вскакивал, чтобы следовать за призраком, в котором он узнавал себя, своего двойника. Жуковскому рассказывали, что Шелли употреблял много опиума и даже гашиша; он страдал желудочными расстройствами и думал найти в этом облегчение, но оно только усилило его болезнь. Он почти ничего не ел, а его вегетарианский режим причинил ему много вреда; под конец он не мог пить другой воды, кроме воды Пизы; он был всегда очень подвижен и очень деятелен со времени своего брака с дочерью Годвина, которого упрекают в том, что он научил Шелли употреблению опиума, которое и его довело до сумасшествия. Шелли постоянно путешествовал; он не мог долго оставаться на одном месте. Англичанин прибавлял: «Кто знает? Может быть, он умер вовремя для своей славы; после „Адонаиса“ ему уже немного оставалось сказать». В Лондоне было целое общество употребителей опиума – Кольридж, Мотюрен, Годвин, Лэмб и де Кинсе, который, вероятно, имел особую организацию, не поддающуюся действию наркотика; Кольридж почувствовал, что сходит с ума, и вовремя отстал. Трое остальных умерли сумасшедшими. Байрон тоже попробовал прибегнуть к опиуму из-за своей больной ноги, но очень скоро его бросил; из всего этого общества Байрон был самым здоровым умом и величайшим мыслителем и гением – таково мнение Гёте о Байроне.

Разговор этот заинтересовал меня, и я попросила разъяснений насчет опиума и арабского гашиша; употребление опиума особенно распространено у китайцев[274].

Пушкин сказал, что стихи, которые производят впечатление на душу, на сердце и ум, запечатлеваются в памяти, действуя сразу на все наши способности, таковы стихи Данте, Гёте, Шекспира, Байрона и в гораздо слабейшей степени стихи больших произведений Шелли. Такое действие стихов Пушкин считает свидетельством их абсолютного совершенства. Он думает, что у Шелли был по преимуществу талант драматического писателя, и находит «Беатриче Ченчи» самой прекрасной из английских трагедий после «Гамлета», «Макбета», «Лира», «Антония и Клеопатры» и даже превосходящей достоинствами «Смерть Цезаря» и «Отелло». Он считает эту вещь шедевром Шелли, а трагический и жестокий элемент некоторых ее сцен не ниже классического греческого; видно, что Шелли постоянно читал Софокла, Эврипида и Эсхила.

Он прибавил:

– Я прочел три раза монолог Беатриче; ее мачеха, Лукреция, почти не говорит, так что все это монолог, даже когда она обращается к убийцам; и я сейчас же запомнил его наизусть. От него встают на голове дыбом волоса. Я очень желал бы видеть портрет этой девушки; говорят, он так хорош; лицо ее так чисто, так кротко. Но она убила своего отца, это несомненно. Она ни от чего не отреклась, она ни в чем не созналась; это сильная и гордая душа римлянки, с восхитительными моментами, в которые она является только бедным отчаявшимся ребенком. Мой англичанин говорил мне, что Шелли прочел в одной из римских хроник весь процесс этих Ченчи. Это была страшная эпоха.

Я спросила:

– За что она убила своего отца?