Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Бритва не составляет еще всей цивилизации, – заметил Титов.

– Количество потребляемого в стране мыла служит мерилом ее цивилизации, – сказал Полетика.

Пушкин вернулся к Петру Великому:

– Он должен был родиться царем, потому что судьба России должна была совершиться. Я верю в отмеченных и предназначенных людей.

Хомяков стал нападать на Петра, и мнения разделились. Вяземский, Полетика, Дашков и Блудов были за Петра. Остальные относились с неодобрением к некоторым из его мер. Хомяков критиковал все. Поднялся перекрестный огонь фраз, слов, так что в конце концов невозможно было понять что-нибудь.

Дашков говорил:

– Он учредил апелляционный суд.

Хомяков возражал:

– Он судил по личному произволу.

Вяземский кричал:

– Он дал нам новый язык для новых понятий.

– И не все из них были полезны, – говорил Титов, – многие были даже пагубны.

– В этом уж виноваты те, которые перенимали глупости, вместо того чтобы усваивать полезное, – говорил Полетика.

Е.А. Карамзина попросила их успокоиться, говоря:

– Мы тоже хотим слушать; это какая-то ссора, а не спор.

Они притихли, и Пушкин сказал:

– Во всяком случае, один Петр понял то, что нужно было России в ту эпоху. Он подумал о ее будущем и о политической роли, которую она призвана сыграть в истории.

Хомяков отвечал:

– Ты приписываешь ему мысли, которых у него не было.

– Какие же?… Надеюсь, что все его деяния свидетельствуют о мыслях, которыми он руководствовался. – И он прибавил с иронией: – Ты назовешь мне, может быть, тех из его предков, у которых были гениальные идеи? Я готов воздать должное великим князьям, особенно двум Владимирам, Ярославу и Александру Невскому, моему патрону, – но остальные!.. Они собирались прогнать татар; это было необходимо и вынужденно; это бросается в глаза. Они затевали торговлю с иностранными державами, но в которую из этих идеальных эпох пожелал бы ты жить? При Дмитрии Донском, при Шемяке, Иване Калите, Василии Темном, при Иване III, Василии III, Иване IV? Чье же царствование ты предпочел бы?…

Мятлев возвысил голос:

– Я знаю, что он предпочел бы эпоху новгородского веча. Он оплакивает колокол и посадника. Они были прелестны в Новгороде и во Пскове; они звали поляков и шведов на Москву, если не грызлись между собою.

– Это делалось везде, – сказал Хомяков, – на Западе тоже.

– Да, но там никто и не оплакивает этих блаженных времен, – возразил Полетика.

Хомяков воскликнул:

– Петр только ломал; он разрушил все наше прошлое, хорошее вместе с дурным.

– Разрушают только то, что само по себе колеблется.

Хомяков повторил:

– Он разрушил все, что было хорошего…

Пушкин перебил его:

– Хорошее? В чем ты его видишь? Я вижу еще хорошее в таких князьях, как Владимир, который окрестил нас, как Ярослав, который дал нам законы, как Владимир Мономах, пытавшийся привить нам просвещение, как Александр Невский с его чудесным девизом. Я отдаю справедливость трем объединителям России, даже и Годунову (несмотря на то что он навязал нам рабовладельчество), но согласись, что и при них всех мы оставались варварами.

Хомяков отвечал:

– Ты говоришь, что Иван IV был деспотом, что Иван III ужасен, и я соглашаюсь с этим; но ведь и Петр Великий пролил много крови, и Петр был деспотом.

Пушкин ответил:

– Совершенно верно, но он не был своенравен, не был тираном, а главное, не был лицемером. Сознаюсь, что он был немного горяч и быстр, уступаю тебе еще и то, что он был великим и гениальным революционером, но он и созидал. Иван III объединял Россию, как и Василий III; у Ивана IV были свои часы просветления, и он кое-что сделал для России, он взял Казань. Но он разорил, опустошил страну. Когда он умер, в России оставалось только три человека, – так как Курбский перешел на сторону польского короля, – Иван Шуйский, неподкупный человек и солдат, единственный из свойственников царя, которого тот не посмел убить. Роман Захарьин-Юрьев, уже старый, и Борис Годунов, который, надо сказать правду, все же поднял утраченное значение России. Согласись с тем, что если ты сам что-нибудь знаешь, то ты обязан этим Петру Великому.

Хомяков сказал на это:

– Он задавил национальную гордость, национальное чувство.

– Какое это? – спросил Пушкин. – Ты не убедишь меня в том, что Петр не был патриотом. Я нахожу его голландское платье матроса не менее русским, чем восточные костюмы и азиатские привычки Ивана IV или чем византийский этикет старой Москвы. Я, по крайней мере, не вижу в них ничего русского, ничего славянского. К тому же не мы одни – славяне. Я повторяю: Петр был революционером. Все Романовы ломали что-нибудь. Первый из них уничтожил свой Уговор[278]; второй, миролюбивый Алексей, изгнал своего любимого патриарха, нанеся этим удар духовенству; третий, неосмысленный глупец, с слабой волей, вместе с своей дорогой сестрицей Софьей фактически уничтожил боярскую думу, которая, впрочем, немногого и стоила и сама разрушалась; да и немного от нее оставили Иван IV и Борис Годунов. Четвертый Романов сбрил нам бороды и послал нас в школу, и он был совершенно прав, строго взыскивая с тех, кто предпочитал бить баклуши.