Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Я дала свой первый обед близким друзьям, – они же и друзья моего мужа, а потому мы пригласили: Жуковского, Пушкина без жены, роды которой слишком близки, чтобы она могла выезжать вечером, Вяземского без княгини, которая нездорова, Виельгорского, Плетнева, Софи Карамзину, Одоевских, мужа и жену. Мои братья приехали вечером, так же как и Андрей Карамзин. Так как это был мой первый обед, мужчины явились в белых галстуках. Жуковский объявил, что следует воздать надлежащие почести матроне! Софи Карамзина была декольтирована, княгиня Чернозем[280] также, я была в полунарядном туалете, так как надела чепчик, и мой муж смеялся надо мной. Это был прелестный парижский чепчик от Бодран, мне его подарила Императрица. Когда Вяземский увидел меня в чепчике (он приехал с Пушкиным), он расхохотался и объявил мне, что теперь я настоящая римская матрона, что он убежден, что Корнелия, мать Гракхов, носила точно такие же чепцы; к концу вечера я сняла его, мне было слишком жарко. Соболевский, который приехал очень поздно, с обеда, поднял чепчик, который я хотела бросить на стол, и сказал мне:

– Если вам когда-нибудь вздумается перебрасывать чепцы через мельницу[281], мы все будем налицо, чтобы подхватить их.

Словом, они меня страшно дразнили из-за моих чепцов. За столом Пушкин сосчитал гостей, нас было 10, и сказал:

– Не менее числа граций, не более числа муз, таков идеал обеда, а нас 10.

Я возразила:

– Что ж, вы будете Аполлоном, что и составит 10, без Аполлона нет Олимпа.

Мне наговорили комплиментов за мою находчивость. Виельгорский, который очень-таки любит поесть, наговорил комплиментов Николаю насчет его Карема[282]. Руссле[283] превзошел самого себя для Виельгорского, так как Гиббон[284] сказал ему, что граф Михаил умеет оценить обед, тогда как Государь совсем в этом толку не знает, что очень огорчает Гиббона. Я отлично помню, как бедный Станислав Потоцкий объяснял Его Величеству разницу между тонким и хорошим обедом и Государь наконец спросил: «Мой обед хороший или тонкий?» Потоцкий отвечал: «Всегда хороший, Государь, но не всегда тонкий». Государь объявил: «Я совсем не понимаю этих оттенков между хорошим и тонким». Тогда Потоцкий объяснил: «Пожарские котлеты блюдо хорошее, котлеты à l’aurore блюдо тонкое». Государь засмеялся и ответил: «Как бы то ни было, все те же крылышки цыпленка. Я отказываюсь это постигнуть». За Потоцким все же осталось последнее слово, так как он заметил: «Люди едят или обедают, хороший обед съедают, тонкий обед смакуют, Государь!»

Итак, Виельгорский смаковал наш первый обед. Жуковский также любит хороший обед, но в особенности обед русский, остальные относятся к этому так же равнодушно, как мой муж; что до меня, я ем хорошо, так как не живу воздухом, не изображаю из себя героиню романа, я уважаю галушки и кулебяку, что приводит в восторг Гоголя и Жуковского. Мы просмеялись и проболтали весь вечер, мне было так весело давать обед друзьям. Гоголь не мог приехать, он заболел. Следующий обед наш будет для Крылова и Жуковского. Гоголь будет приглашен, у нас будут только русские и малороссийские блюда, так как у моего мужа есть и русский повар, очень хороший; Вяземский и Виельгорский сами назвались. Асмодей сказал мне: «Для этого обеда придется надеть кокошник, так как он будет русский».

Мятлев приехал вечером, он также будет на обеде à la russe. Мы порешили давать маленькие обеды друзьям раз в неделю и принимать вечером близких знакомых или отправляться всем обществом кончать вечер у Карамзиных. Пушкин прочел нам стихи «Онегина», но еще не решился печатать их целиком; великий диспут между ним, Жуковским, Вяземским и Плетневым. Спросили моего мнения, я сказала, что надо все печатать и кончать «Онегина». Пушкин спросил меня: «Так вы хотите, чтобы Татьяна была счастлива? Когда Август Лафонтен писал свои романы, то к концу их жена всегда приходила к нему и говорила: сделай их счастливыми, милый Август!» Плетнев моего мнения, надо продолжать «Онегина». Но у Пушкина в голове его романы и его «Пугачев», и он только и думает, что о своей прозе. Он влюбился в западных славян, эту страсть внушает ему Хомяков. Я не нахожу, чтобы их поэзия была так восхитительна, в этих песнях есть однообразие. В этих поэтах южных славян не особенно много мыслей. В поэмах Сида более поэзии. Пушкин перевел мне стихи Мицкевича слово в слово и почти стихами, – как ему все легко! Когда он исправляет свои стихи, то говорит, что подчищает свою поэзию. У него нет и тени литературного тщеславия. Это такое очарование.

Вчерашний вечер я провела у Императрицы; Государь спросил меня, часто ли я видаю Пушкина и пишет ли он, так как уже несколько времени он ничего не отдавал мне для передачи Его Величеству. Я отвечала, что Пушкин боится быть нескромным. Государь поручил мне передать ему, что он раз навсегда разрешает ему передавать мне все, что он пишет и желает печатать, ранее доставления гр. Бенкендорфу, и два раза повторил мне:

– Не забудьте; это более чем разрешение, я этого хочу.