Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Валуа годятся для драмы, – сказал Пушкин, – как и Гизы и Генрих IV. К тому же романтики не очень-то гонятся за исторической верностью. Виктор Гюго хочет произвести переворот в французской прозе и стихах. Он очень впечатлителен; свет, тени, краски вдохновляют его. Он слишком любит метафоры, антитезы, звучность. Это просвечивает в его лирической поэзии, он придумывает эффекты звуков, и его лирическая поэзия похожа на оду. Если бы Рубенс или Герард далле Нотти писали стихи, они писали бы их как Гюго.

– У него большой талант к живописи, – сказал Тургенев.

– В самом деле? – воскликнул Пушкин. – Серьезный, настоящий талант?

– Говорят, и говорят, что он даже долго колебался в выборе между живописью и литературой.

– Отчего вы думаете, что он писал бы картины вроде Рубенса и Герарда далле Нотти или что они писали бы стихи, похожие на его стихи? – спросила Sophie Карамзина.

– Потому что это та же манера, ослепительная и в то же время мрачная, в которой есть что-то неистовое. Все, что он создает, он создает в образах, в картинах; он очень декоративен и живописен, но он гораздо меньше мыслит, чем видит (sic).

– Это довольно верно, – согласился Жуковский, – как мыслители и Ламартин и Альфред де Виньи до сих пор стоят выше его.

Пушкин продолжал:

– Я думаю, что Виктор Гюго мог бы написать блестящую эпопею, более поэтическую, чем «Генриада». Он должен мастерски описывать сражения, убийства, революции. Ему следовало бы написать эпопею великой революции и Наполеона. Он не так корректен и уравновешен, как Вольтер, и не носит парика, подобно фернейскому оракулу, во всей особе которого не было ни на грош поэзии и ничего героического, эпического, когда он воспевал своего героя:

…qui régna sur la France
Et par droit de conquête et par droit de naissance.

(…который правил Францией
И по праву завоевания, и по праву рождения [фр.

].)

Он обернулся ко мне:

– Вам, верно, задавали в институте учить наизусть эту тираду из «Генриады»?

– Да, – отвечала я, – и я всегда терпеть не могла «Генриады». Скучнее ее я ничего не знаю. Но продолжайте то, что вы хотели сказать о Вольтере.

Пушкин продолжал свой монолог:

– Сражения в описании Вольтера напоминают мне военные картины в Зимнем дворце; это какие-то маневры, а не сражения. Один раз, когда я рассматривал эти картины вместе с Василием Перовским, князь Петр[269], проходивший мимо, остановился и сказал нам: «Не правда ли, как сейчас видно, что господа художники никогда не наблюдали ни кавалерийской атаки, ни опрокинутого каре, ни атаки батареи? Впрочем, в пылу сражения не видишь самого сражения; видишь только ближайшие к себе предметы, а пороховой дым застилает все остальное. Начальники частей еще могут видеть что-нибудь, потому что они не всегда бывают в самой схватке». Когда он отошел, Василий Перовский сказал мне: «Он говорит правду. Пороховой дым, достигающий сражающихся, еще увеличивает ужас и возбуждение войны. Слышишь только шум, грохот и пальбу орудий, бряцанье оружия, храп и ржанье лошадей, звуки картечи, выстрелов, а тех, кто сражается, за всем этим и не видно. Это бывает прекрасно».

Я сказала, что это чудовищная красота. И Государь, и Великий Князь говорили мне, что вид поля сражения, по окончании сражения, производит отталкивающее впечатление. Государь говорит, что он считает войну жестокой, чудовищной необходимостью и что он питает к ней отвращение. Жуковский того же мнения.

– Это ужасная необходимость, – сказал Пушкин, – но она дает повод к высоким подвигам, подвигам храбрости, самоотвержения, патриотизма. В эти страшные часы в этих подвигах проявляется чувство долга. Я был свидетелем этого, когда был в Эрзеруме с Паскевичем. Наши солдаты, наши молодые офицеры, перемена в их настроении до и после дела, производили на меня сильное впечатление. Конечно, я видал битвы только издали, но не могу сказать, до чего трогали меня лица солдат, идущих на бой и возвращающихся оттуда, а также погребение. Ни хвастовства, ни фразёрства нет в наших войсках.

Вяземский проворчал:

– А ты совался на аванпосты? Паскевич прекрасно поступил, выпроводив тебя в Тифлис.

Я спросила:

– Как вы находите описание Варфоломеевской ночи в «Генриаде»?

– Я нахожу, что эта часть недостаточно передает ее ужасы; это самая холодная и витиеватая часть «Генриады». Смерть Колиньи, например. И с какой стати вводится тут молодой Телиньи? «Teligny, dont l’amour mérita sa fille…»[270] L’amour или la bravoure, la vertu… («Телиньи, чья любовь достойна его дочери…»… Любовь, храбрость, доблесть… [фр.]) Я не помню этого стиха, но это неважная подробность, потому что молодой Телиньи попал сюда только для рифмы.

Я сказала:

– Пусть это будет l’amour…

– Но ведь вдова молодого Телиньи не осталась неутешной; она вышла потом за принца Оранского, – сказал Тургенев.