Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

21 июня 1946 г. был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции».

На фоне патриотического энтузиазма, охватившего русское Зарубежье, Родина-мать, преследуя сугубо пропагандистские цели, усиленно подогревала примиренческие настроения. 28 июля в православном храме Парижа митрополит Евлогий отслужил молебен и произнес проповедь, в которой были такие слова: «Это день соединения нашего с великим русским народом!» Он первым из эмигрантов получил «молоткастый, серпастый» паспорт из рук советского посла А. Богомолова. Не менее символично, что вскоре после получения советского гражданства владыка Евлогий скончался — 8 августа 1946 г.; его распоряжение служить благодарственные молебны Советам было воспринято основной частью прихожан и клира резко отрицательно и в большинстве приходов игнорировалось.

На пике послевоенного просоветского энтузиазма 1945-1947 гг. в СССР репатриировались около двух тысяч эмигрантов, главным образом, из Франции. Это были люди, все или почти все простившие большевикам за победу в войне, до крайности обнищавшие и наивно убедившие себя, будто их мечты сбылись, раз на плечи советских генералов вернулись прежние золотые погоны.

Надежды на «примирение» не обошли стороной и чету Буниных. Пожилые супруги, измученные хроническим безденежьем, находились в отчаянном положении. Они окончательно превратились в просителей, постоянно взыскующих о вспомоществовании на те или иные житейские нужды. Оттого примиренческий «зов Родины» при всем неприятии ее рабоче-крестьянской деспотии звучал для них так же заманчиво, как и для большинства эмигрантов.

Более того, Родина, верховный правитель которой высоко ценил писательский талант единственного в то время русского лауреата Нобелевской премии, всячески подогревала стремление Бунина вернуться «домой». Советский посол во Франции Александр Богомолов настойчиво демонстрировал интерес к личности престарелого писателя⁷: приглашал на приемы, организуемые посольством для русских парижан, посвященных разъяснению Указа от 14 июня 1946 г., знакомил с командированными в Париж советскими придворными литераторами, в числе которых был специально присланный из Москвы Константин Симонов:

В своих записках «Глазами человека моего поколения», надиктованных за несколько месяцев до смерти, Симонов говорит, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946-го во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который, кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху⁸.

Симонов утверждает, что был послан в Париж по личному указанию Сталина. «Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее».

<...> в Кремле <пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, — классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, — у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты⁹.

Симонов явно понравился Буниным, но дальше этого дело не пошло.

Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву <...> как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою.

<...> Нет <...> в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию, ничего он не пересмотрел¹⁰.

Бунин действительно ничего не пересмотрел. Да, он откликнулся на приглашение посла Богомолова, прибыл в советское посольство и имел с ним беседу, в ходе которой обсуждался вопрос его возвращения в СССР — поступок немыслимый для «довоенного Бунина»¹¹, но здравый смысл быстро возобладал в нем над искусительным «зовом Родины».

В письме от 3 марта 1945 г. Бунин писал Я.Б. Полонскому, с которым после войны очень сблизился:

Вы <...> знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» — в последний раз через А.Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно — талант его, при всей своей пестроте, был все-таки редкий!) Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут воли выскакивать куда мне захочется, — слуга покорный!¹²