Некоронованный

Светало. Но сейчас вместо бледнеющей серости на востоке поголубело, посветлело бледным золотом… и, отраженным, преобразило море. Гладь воды засияла; льдины темнели лиловыми крепостями, а на небе, словно отражения льдин, серели облака, и все же золото огибало преграды, растекаясь и по небу, и по морю, оно набирало цвет и силу, и под его натиском отступала серость, сменяясь сочной синевой, так что льды, казавшиеся плоскими, обретали форму, искрясь золотой окантовкой. Белесая серость? – ее больше не было. В этом великолепии цвета больше нет ни капельки белого: лишь золото от неяркого до оглушительного и синева от голубого до почти фиолетового. И солнце, солнце во весь горизонт.

Аранарт, закусив губу, стоял зажмурившись. Не потому, что свет резал глаза. Было невыносимо думать, что он… они навсегда лишатся этой красоты, что им никогда больше не переживать этой радости восхода, этой радости мира, что всё оборвется в стылой бездне, и, что бы ни ждало по ту сторону смерти, вот это они видят в последний раз… почти последний, если дни будут ясными, и действительно последний, если тучи и метель.

Его люди радуются этому восходу едва ли не меньше, чем мы в то утро в Отравной, он кажется им знаком спасения – и они не знают, что спасения не придет, что надо успеть увидеть этот восход, потому что нового может и не быть.

Он должен сказать им! Сказать сегодня же. Он не имеет права лишать их полноты и радости последних дней! Они не олени, от которых прячут нож. Им всем хватит мужества посмотреть в глаза своей смерти – и прожить оставшиеся дни так, чтобы они вместили годы непрожитого. Не событий, над этим люди не властны, но чувств.

И да, достроить снежные дома. Раз смерть неотвратима и близка, каждый день драгоценен. А эти дома могут им подарить неделю, две… кто знает.

– Надо поговорить, – сказал он, когда сегодняшние дела были закончены.

В палатке дунаданы сели в круг: они, еще пережидая осенние дожди, приноровились так помещаться, впритык, плечом к плечу, так и теплее, и… теплее на сердце. Чуть потеснились, впуская в круг и Кутюва.

– Может быть, я скажу? – спросил Хэлгон.

– Зачем? – пожал плечами вождь. – Я сам.

Он коротко рассказал о Гурут Уигален.

И продолжил, не давая им опомниться от этого известия.

– У нас есть выбор. Или мы умрем, или, – его тон был ровным и уверенным, – мы умрем достойно. Раз льдина не раскололась под нами сразу, значит, нам дано время, и мы будем неблагодарными глупцами, если упустим его. Мы можем прожить эти недели или месяцы, всё, сколько нам осталось, прожить по-настоящему, занятые самым главным делом.

В палатке была кромешная тьма, и то, что они сейчас не видели лица Аранарта, было и к лучшему: когда говорят о таком, то легче верить голосу, идущему из темноты.

­­– Главным: очистить наши сердца.

Он говорил так спокойно, что было нестрашно.

Подо льдиной сонно дышала бездонная черная вода. Она не ярилась и не грозила. Ей незачем было вздыматься за своей добычей. Добыча сама придет к ней в пасть.

– Вытяните руки.

Они послушались, Аранарт положил одну сверху их, другую снизу. И сила, идущая от его рук, сила, исцеляющая не тела, но души, незримыми лучами разошлась к ним – дунаданам, лоссофу, эльфу.

– У каждого из нас наверняка найдется не лучший из поступков, о котором мы молчим и о котором стоит рассказать, да. И все же время нам дано не для этого. Не переживать дурное, а вспомнить всё лучшее. То светлое, что было в нашей жизни. И то, что в ней могло бы быть… но теперь уже не будет. Вот я и начну.

Он заговорил о несбудущемся. О том, что он лишь однажды сказал Талиону. О чем не рассказывал ни Голвегу, ни Хэлгону. Он говорил о своей стране – но не об Арноре. Он говорил об Объединенном Королевстве. О знамени с Семизвездьем, Древом и Короной. О своем потомке, который объединит Север и Юг. О победе над Моргулом.

Пару раз они слышали, что его голос дрожит. Не о своей жизни он жалел, не со своей смертью пытался смириться. Он так просил, так требовал знака для Арнора – и получил его. Слишком ясно. И сейчас он всеми силами своей души заставлял себя принять, что Арнора – его Арнора, выстоящего сквозь века вопреки всему, – его Арнора никогда не будет. Отец был Последним Князем. Надо было сразу принять неизбежное.

И он примет это. Но прежде чем признать горчайшее из поражений, он последний раз посмотрит в глаза своей мечте.

Погода была тихой и ясной. Стихия словно сжалилась над ними, давая им время осознать и пережить то, что случилось

Или напротив? В бурю было бы легче?

Они продолжали заниматься снежными домами. Но делали они теперь это… не медленнее, нет, но иначе. Они молчали, предпочитая кивнуть или указать взглядом, чем сказать лишнее слово. Каждый наедине со своим сердцем.

Небо было в облаках: светлое, вода сияет и тени играют, но в глаза не бьет. Словно топленое молоко вылили на мир. То один, то другой воин замирал на несколько мгновений, чтобы посмотреть и едва заметно улыбнуться. Одними глазами.

– Смотрите! – закричал Сидвар, показывая на юг.