Некоронованный

Мир видимый и мир невидимый равносущны и в равной степени действительны: так у Гоголя? у Альвдис? у обоих. Все сверхъестественное и потустороннее так же материально, как и вещественная конкретика доступной нам реальности, а невидимым остается только до той поры, пока не обступает со всех сторон. Герой гоголевской «Пропавшей грамоты» на пути в пекло в буквальном смысле продирается сквозь орешник и шипастый терновник, царапающие его до крика, а первый же встретившийся черт едва не выжигает ему глаз пылающей головней. Филиал ада, развернувшийся на Невском проспекте в одноименной повести, норовит залить сюртук прохожего вонючим маслом фонаря, а не то – завести в кромешный мрак подсознания, прикидывающийся дешевым борделем. В конечном счете небытие оказывается много подробней и осязаемей бытия, каждый его материальный фрагмент – крючок, на который ловится душа. Но таковы и призрачные белые волки Моргота, готовые разорвать не тела, но души лоссофов, морозные волки, струйки голодной пурги. Не «песнь мороза», которую чувствуют эльфы, нет, видимые Ики звери, омерзительные в своем физиологическом правдоподобии: вот они петляют меж тэли, оставляя свои тошнотворные метки, вот почти грызутся из-за палантира, щедро источающего кровь и жизнь Арнора. Да и сами лоссофы, народ с того берега, возглавляемый бессмертным Ики, который век от веку меняет имя на способность видеть, – кто в романе менее реален, чем они? кто более реален? Никто, никто. Сделай шаг, закрой глаза на мгновение – и ты уже не здесь: в прошлом, в посмертии, в мифе, незнамо где.

И, закономерно, – настойчивая фиксация на фигуре наблюдателя, то ли прозревающего весь этот сверхъестественный мир в его пугающей и чарующей полноте, то ли вовсе творящего это бытие (бытие ли?) ex nihilo, в силу отпущенных ему (быть может, убогих) возможностей. Так полицейский в повести «Нос», вовремя нацепивший очки, вдруг узнает в уезжающем в Ригу господине нос майора Ковалева – и своим видением вынуждает его вновь пройти эту абсурдную метаморфозу: из личности – в бессловесный орган человеческого тела. Так и Хулах, разглядевший эльфийский корабль вопреки расстояниям (и едва ли не вопреки возможному), тем самым обрывает свою собственную судьбу и вступает на путь Ики – безграничной мудрости, безграничной справедливости, неумолимой, как летящий в тушу кита гарпун. Хома Брут, поминутно оглядывающийся на гроб с панночкой-ведьмой, чтобы убедиться, что она не восстала из мертвых, возвращает ее к чудовищной не-жизни своим страхом и своим желанием. Аранарт, прозревающий Ангмарца у вражеских катапульт, превращается из вождя своего народа – в Короля своей земли, воплощенную легенду, воплощенную память. Мир творится в лучах нашего любопытного взгляда, лепится из наших ожиданий и опасений – сделай что-нибудь со своей зоркостью, со своими чаяниями, потому что ты пожнешь ровно то, что посеял мгновенным движением ресниц.

А потому не менее интересным представляются те – моменты, мотивы, образы, – в которых автор «Некоронованного», вступая на несомненно гоголевскую дорогу, идёт по ней в принципиально противоположную сторону. Вот только где это происходит, как, а главное – почему, решать Читателю. Будет правильней – остановиться прежде черты, не похищать «живое из жизни, одушевляющей оригинал», «не будить дракона – по крайней мере, пока». Оставить их с текстом наедине – оба они этого заслуживают.

8. Автор и традиция

Диалог с Толкиеном, проходящий все стадии – от игры аллюзиями до полемики – и неоднократно. Бережное вплетение канонных нитей в собственный узор: пророчество Глорфиндэля, гибель Эарнура, «руки Короля». Тот же фактографический настрой: астрофизика, ботаника, лингвистика – каторжный труд, внятный едва ли трети читателей. Но уже здесь возникает главное отличие: если у Толкиена фабула развивается на фоне случайно брошенных деталей, создающих «глубину» мира, в «Некоронованном» этот фон сам становится материей сюжета. За спинами героев Толкиена – намёк на реальность, в которой хочется жить; Аранарт сотоварищи сам живёт в этой реальности – и в чертогах Синих Гор находит в себе силы отложить все важные разговоры о союзе и броши для Риан, чтобы полноценно пережить впечатление от гномьего совета. Да простят меня ревнители Толкиена, но Том Бомбадил, смотревшийся в «Братстве Кольца», как корова в эотеоде, в «Некоронованном» наконец-то оживает и входит в текст полноправным героем, а не реликтом юношеских рукописей былых эпох. И чудеса, «расшифрованные» прагматиком Голвегом, парадоксальным образом не перестают от этого быть чудесами, и невмешательство Тома (а за ним – и Элронда с Галадриэлью) в сиюминутные дела становится куда понятнее: это действительно уже не его война, потому что любая война и не должна быть «его».