Некоронованный

Всё, что угодно бы отдал, чтобы быть в гуще схватки. Чтобы самому рубить врагов. Чтобы рисковать своей жизнью, а не взвешивать, чьими жизнями пожертвовать сейчас, а чьими ночью, когда подойдут орки.

Солнце движется к западу. Оно било бы ангмарцам в глаза, но нет – тень от Дол Саэв ложится на них.

Сверху видно, как сменяются отряды, бьющиеся с врагом. Отдохнуть перед настоящей схваткой. Раненых относят на южный склон, туда камни не долетят. Хоббиты перевязывают. Вот это правильно. Стрелы у них всё равно кончились. А так при деле – при важном деле! – и в бой их не пускать. Завтра узнать, кто это придумал.

Если у нас будет завтра.

– Когда подойдут орки? – спрашивает Рилтин.

Пожимаешь плечами. Что «к ночи» – и так все знают. Знаешь, что гондорец говорит от нетерпения.

Можно рассуждать вслух. Всё занятие. Всё лучше, чем смотреть на сражение внизу – более яростное и кровопролитное, чем любая из битв Артедайна, и всё же еще не настоящее.

– Оркам дневной свет враг, но когда назгул гонит…

– Первые будут на варгах, – замечает Кирдан. – И это хорошо. Время варгов ночь, переход по солнцу лишит их сил.

– И сохранит силы оркам, – хмурится Талион. – Наверняка лучшим из.

– Да, – бесстрастно кивает эльф. – Но это меньше, чем орки и могучие варги.

– День был солнечным… – задумчиво произносит Аранарт.

– Ты хочешь сказать, – Ненар, – что свет измучает всех орков, даже всадников?

Кирдан кивает, кивает медленно, глубоким продуманным согласием, и не со словами Ненара, а с мыслями того, кто знает, сколько велико бывает колдовство Моргула.

Сколь велико оно было этой зимой.

Было.

– Я хочу сказать, – твердо и уверенно, – что против нас только король Ангмара. Смерть моего отца дорого обошлась ему. Он морозил нас две зимы, а сейчас не может даже нагнать тучи над собственным войском.

– Он это знает лучше нас, – молвил Кирдан, взглядом указав на баллисты.

Пурпурный закат. Завтрашний день будет ветреным.

Орков пока нет.

Еще можно отдать приказ.

Еще можно разрушить план Моргула. В последние мгновения.

У. Него. Наверняка. Есть. План. В. Запасе.

И не уничтожит же он скалу этими баллистами. Они только для мелких камней и годятся.

– Всё правильно, мой мальчик, – шепчет Талион. – Пусть считает, что у нас нет резерва, кроме конницы, которая то ли успеет, то ли нет. Пусть бросит против нас всё. Насколько больше у него сил? Вдвое? Втрое с повядшими на солнышке орками?

– У него конница. Он оставит ее на утро, как и мы.

– Сотня? Две? Три? – хмыкает тысячник.

– Эльфов тоже несколько сотен.

И этот разговор сейчас несвоевремен.

Орки, наконец.

Вот просто вздохнуть с облегчением. Почти с радостью.

Темнеет, но пока видишь, как волчьи всадники становятся по северным холмам. Моргул твердо уверен, что дунаданы сойдут с Дол Саэв.

– Ну и что же он напридумывал? – холодно спрашивает Рилтин.

Молчание. Только грохот своего сердца слышишь.

Ночь.

Началось.

И крики на Отравном – ожидаемые, почти долгожданные! – вызывают лишь вопрос «что именно?»

Ответ приносит легкий ночной ветер.

Мерзкий, отвратительный, душащий запах.

Сера.

Вот что привезли к тем баллистам.

Перри Мышекорь никогда не умел ничего, что, по его понятиям, должен лекарь. Он не разбирался в травах – какая от чего, когда собирать, как сушить, как составлять отвары и какой снаружи, какой внутрь. Он не умел перевязывать раны – да и откуда взяться умению, если он и ран не видел раньше? Он будущий табачник… это если не убьют… и холодеет внутри, и живот сводит… но ведь не меня же, правда? ведь я же хороший, за что же меня убивать? Он лучник, да. Он даже готов встретить врага с мечом – правда, это скорее кинжал по меркам Верзил, но зато у мелкого хоббита в бою преимущество… и наплевать, что страшно, он, если придется, пойдет в рукопашную. И даже если убьют… это же быстро… наверное?

Но надо было не биться и не умирать.

Берион велел отправиться на южный склон и помочь лекарям.

Перри даже не успел ему в спину сказать «Я не умею».

Хоббитов не спрашивали.

И до ночи Перри увидел столько крови, что сперва едва не рухнул от ужаса, но рухнуть не успел: лекари кричали ему «воду!», «бинт!», «держи!», потом еще более понятное «давай!», «ну!» – и он почему-то понимал эти выкрики лучше любых слов, а еще быстрее понимали его руки, и он перестал думать, что он делает и почему, от него остались уши, в которые били окрики лекарей, руки, которые делали что-то только им понятное, и ноги, которые бежали к роднику и обратно, если надо было бежать.

Он уже не видел бойцов, ран, разрубленных кольчуг, раздробленных костей, крови… он уже не боялся, он забыл, как это – бояться, потому что надо было перевязать, держать, промыть, тут! давай! ну же!

А потом он закашлялся.

Оказалось – темно. Ночь.

Он попытался вдохнуть… кашлем его чуть не вывернуло наизнанку. Чья-то рука сунула ему в лицо мокрую тряпку. Другая рука схватила его за шиворот и потащила вниз, словно щенка.

Перри еще успел подумать: а как же они? кто унесет их? ведь их же кто-то унесет, правда?

О том, что же произошло и почему воздух стал жечь горло ядовитым огнем, он подумать не успел.