Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Через неделю, на соревнованиях двух коротких программ за внимание несравненного Виктора Никифорова, на которые приперся весь городок, который болел весь, от и до, за земляка, ясное дело, Кацуки Юри безо всякого предупреждения достает из себя силы к преодолению. Откуда ни возьмись. Безо всякой борьбы. Ничто не предвещает. Он не специально такой конченный неудачник, он даже не старается — оно само выходит. Нарочно не получится просто. Конечно, он нарезает дисциплинированные круги по Хасецу, он не ест ничего, кроме травы, он медитирует на жирную свинину — убийство для желудка и формы. Он тянется, разминается, бегает, прыгает, катается — через задницу, но с энтузиазмом.

Он совершенно не выглядит как человек, который способен за ночь вырасти до Эроса. Он откуда-то достает, как кролика из шляпы, вот это вот — необъяснимо, незаслуженно, неправдоподобно, как он сам сказал.

Он вспыхивает на льду — практически по-настоящему, он раздевается, не раздеваясь, он убивает, не целясь. Он делает не так, как показал Виктор, — он делает лучше.

Сука.

Плисецкий смотрит на каток. На Виктора. Снова на каток.

И думает — ну ее нахуй, вашу Японию с законами жанра ирл и источниками вдохновения.

Доставать из жопы кроликов он не умеет и уметь не собирается. Он ведь привык по-другому, как научили — только работать, только убиваться до кровавых мозолей, когда от своего же запаха блевать тянет, и волосы от пота в дреды — не прочесать. Он знал, что лучше него сейчас никого у сборной, так же хорошо, как и то, как именно этого добиться. У него никогда не было и не будет вот этой вот блядской кнопки — вжух, и ты Эрос. За одну ночь. Как в аниме.

А вот уходить Плисецкий умеет, когда надо. Он, может, ребенок, ему, может быть, надо было бы заткнуться вовремя и никуда не лезть, да, он, возможно, очень хуево понимает взрослый язык намеков — «Мы вам обязательно перезвоним». Но он достаточно себя любит, чтобы не быть там, где он лишний.

А то, что он лишний, ощущается всей шкурой. И фигурально — Плисецкий не выдерживает и выходит из комнаты, где так натоплено, что наличие одежды и расстояния уже ничего не решает, — и буквально. Буквы на животе ночью кто-то обводит ножом. Пузо болит постоянно, намекая — вали домой, Юра, поиграл и хватит.

У него есть короткая программа, которую он ненавидит всем, чем может.

У него есть пять новых футболок с тигром и три с леопардовым принтом. И леопардовые кеды.

У него есть нежданная и ненужная зависть к противнику и к нему же уважение. И глубокое омерзение к человеку, которого он обожал.

Он не уверен, что, даже если бы выиграл, смог бы работать с Виктором — человеком, который забыл про него.

То есть, прямо вот так. Видит каждый день, заботится, даже волнуется, нянчится. Прикармливает, как кутенка. И забывает, что обещал когда-то поставить короткую.

Как вообще можно забыть, когда ты говоришь человеку такие вещи? Это все равно как если бы Кацуки, придурок, забыл бы, что год назад пьяным в жопу вешался на Виктора и просил его стать тренером.

Забудешь такое. Это же за гранью добра и зла вообще. Хотя — только так с Виктором и надо.

Нахуй. Нахуй все это. Нахуй Никифорова. Нахуй Кацуки. Хоть и друг к другу. Пусть хоть поженятся там, мудаки.

Времени жалко только.

Себя… не жалко. Не жалко. Совсем нет. Ни-ху-я.

Программу, подаренную Виктором на «отъебись», чтобы только остаться для себя самого хорошим, идиотскую «Агапэ», Плисецкий не бросает. Он везет домой и музыку, и распечатку, и видео со своим прокатом. В ней все от Виктора — даже музыка, движения, техника, костюм — стиль. Все. Плисецкий ее не чувствует и не понимает, она не нравится ему — и именно поэтому она останется. Не потому что ему очень интересно, что хотел сказать Виктор — он уже знает, что ничего, слова Виктора и его идеи чаще всего нихуя не означают, красивые, но бесконечно тупые, как и все, что он делает в последнее время. Он из тех художников, что от балды на коленке лепят как попало, но многолетняя техника и выдроченное чувство прекрасного не дает сделать совсем уж говно.

Нет. Тут маленечко другое.

Если Кацуки может высосать из этой пустышки что-то хорошее, то Плисецкий убьется, но затолкает в свою пустышку тоже хоть что-нибудь. Душу-не душу, он не знает, вдохновение — сложная поебень, про которую все говорят, но никто не видел. Оно либо да, либо нет.

И если для того, чтобы было всегда — да, как Виктор, надо быть такой сукой, кидать, врать, использовать и только брать — большого ума не надо.

Это не интересно. Интересно другое.

Улетел он рано. С Кацуки не перетер — откуда, братан, отсыпь, а? Где ты это взял? Как и нахуя?

Но зато Плисецкий теперь понимает, куда Виктор так ломанулся.

У него к поросеночку те же самые вопросы, что и у Плисецкого, по сути.

Плисецкий только разберется сам, старт есть, вот тебе, Юрочка, болванка, непричесанная, бестолковая дура, которая зато сияет, как все, что мэйд бай Никифоров. Франкенштейн. Костюм свистнули там, музыку сям, ручки-ножки пришили, дальше дело за тобой, теперь ты бей током, пока это чудо-юдо не шелохнется.