Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Плисецкий замирает, боясь шевелиться. Яков справа. Он огромный, тяжелый, в хрустящем от холода пальто, от него пахнет мужским одеколоном и кофе. Привычный горький запах.

Лилия слева, она миниатюрная и тонкая, как сам Плисецкий, только еще и вытянутая в длину, и можно с первого взгляда ошибочно решить, что сломать ее можно пополам о колено. Плисецкий косится на тонкие пальцы в кожаной перчатке. Он уже в курсе, что эти пальцы при желании могут освежевать человека заживо. Как Росомаха. От Лилии пахнет незнакомо — женщиной. Не то чтобы Плисецкий не нюхал женщин, он знает приторные духи Милы, он знает, что от Минако пахнет бабскими сигаретами и алкоголем, а еще — какими-то цветами, а от Мари — домашней едой и шампунем и табаком, от Юко — тонко пахнет потом, сухим льдом и горькими духами. От ее дочерей — одинаково и сладко пахнет маленькими детьми. От мамы Кацудона — мукой и дымом.

Но почему-то от них не цепенеешь, как идиот, и не стесняешься внезапно своих длинных ног и огромных, как болты, коленей, пропахшей потом футболки и немытой головы.

Лилия пахнет великолепно. Не духами — душной театральной пудрой и лаком для волос. И каким-то горьким травяным чаем. И пыльными костюмами.

Лилия держит спину прямо. Плисецкий откашливается.

— Лилия Сергеевна…

— «Лилия». И — на «вы». Всегда. Яков сказал, у тебя есть кошка.

— Кот.

— Это еще хуже. Он кастрирован?

Становится обидно и страшно за Мотю. Плисецкий за свою жизнь не уверен, а Мотя — невинное существо. Сидит себе у Милы, никого не трогает, не чует беды.

— Да, полгода назад, — звенящим голосом врет Плисецкий и смотрит на Якова большими глазами — не выдавай! Яков смотрит в окно. — Но его вообще пока можно оставить у Милы…

— Нет, — Лилия складывает тонкие кисти на коленях. — Ты должен чувствовать себя как дома. Не отвлекаться. Пусть будет кот.

— Я не настаиваю, — Яков говорит, не оборачиваясь. — Мои дети и их грязные животные тебе порядком надоели, насколько я помню.

— Твоих детей никто и не трогает, Фельцман, успокойся. Для таких смелых заявлений своих детей надо сначала завести.

— Это твои слова, Лиля.

Плисецкий чувствует себя так, будто он в падающем самолете. Наклонитесь вперед и положите голову между коленей. Дышите глубже.

— Я очень тронута. Ты помнишь мои слова, надо же…

— Мои родители развелись, когда мне было пять, — Плисецкий все-таки достает из кармана телефон и расставляет ноги как можно шире, толкнув тощее колено Лилии и упираясь в мясную ляжку Якова. — Вы развелись… когда? О, я как раз родился, по ходу. Или вы все еще разводитесь? Растягиваете удовольствие, да? Вы продолжайте, мне нравится…

Лилия поворачивает голову и смотрит на Якова поверх головы Плисецкого непередаваемо. Типа, ты тоже это видишь?

Яков застывает.

А потом громко и хрипло ржет.

За ним и водитель, которые последние пару минут поглядывает на счетчик с тревогой.

— Славный мальчик, — Лилия стягивает перчатку и запускает свои жуткие ногти в волосы Плисецкого. На секунду кажется, что вот-вот дернет, запрокинет. И горло перегрызет. Но Лилия разглядывает его лицо, брезгливо подняв брови. — Настрой прекрасный. Я думала, придется дольше работать. Хоть с этим не придется.

Тут она права. Плисецкий некоторое время боялся, что Яков провернул этот номер с опекой из жалости. Ну и еще чтобы Плисецкий опять куда-нибудь не съебался нежданно-негаданно. На привязь посадили. И жену бывшую жуткую приставили — охранять.

Но нет. Когти Лилии в волосах говорят об обратном. Хватка мужицкая. Плисецкий понимает, что ему пиздец, почти с радостью.

В смысле, буквально пиздец. Вставать по будильнику, зарядка под Высоцкого, на завтрак — капустные листья, на обед — па-де-ша и плие, на ужин — плетей.

Никаких кацудонов. Никаких видеоигр до часу ночи.

Никаких сессий в Фейсбуке и расследований по делу Нурлана Асамбаева. Никаких друзей и подруг. Никакой рефлексии. Только ты и твоя программа, остальное — от лукавого.

Он уже сказал Лилии — делай, что хочешь, ведьма, все, что считаешь нужным, но делай.

— У тебя перхоть, мальчик. И волосы секутся.

— А у вас ресницы отклеиваются.

Яков стонет и, кажется, матерится под нос.

Водитель снова ржет.

Лилия дергает глазом и разжимает пальцы.

Виктор забыл.

Он забыл.

Это же так просто.

Не «Плисецкий еще маленький». Не «уровень еще не тот». Нет, Юра-то молодец. Оказывается, его и любят, и лелеют, и вообще после первого шока понеслись обзванивать Якова, деда Колю, чуть ли не до посольства достучались — почему малолетка летает, куда хочет? Куда смотрят на таможне? У Юры же, блядь, джетлаг, стресс, а вдруг его украдут, а вдруг он потеряется, а вдруг его фанатки на тряпки в подворотне растащат, как в «Парфюмере»? И пизда Русской Фее. Или украдут паспорт и деньги, изобьют, угонят в сексуальное рабство. Или еще хуже что! Юра, чем же ты думал, когда вот так уехал?

Плисецкому куда интереснее, чем думал Виктор, когда давал такое обещание. Ух ты, какой милый ребенок, дай-ка я ему пинка дам для вдохновения, пусть катается, как дьявол, ему самое то, он выглядит, как ангелочек. Концепт!