Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)

Не то чтобы я очень любил, когда мне бьют лицо, или когда меня посылают. Но мне бы определенно стало легче, это бы сняло пенку, успокоило бы — все нормально, мы думаем об одном и том же. Мы друг друга поняли.

Сорок минут.

У меня был замечательный английский. У него тоже. Это как-нибудь помогало?

Ни разу.

Однажды я сорвался и разорался по-русски, размахивая руками и нарезая круги по льду.

Юри стоял в центре и просто ждал, когда это мракобесие пройдет.

— Да ебать тебя в рот, с-сука, как я устал, как мне это остопиздело, Господи, ну что ты молчишь, что ты стоишь, а? Опять котлеты на уме, да? Какого лысого ты все извиняешься, ты хоть понимаешь, за что, долбоеб ты японский?

Юри дождался антракта и беззащитно улыбнулся, откинув волосы со лба:

— Русские блюда?

— Да, — я боролся с желанием обнять его и сломать ребра. — Свадебный стол. Давай еще раз тройной. И посерьезнее.

Мы даже об этом не говорили после. И слава Богу.

После победы над Юркой что-то явно сменилось. Юри… берег меня. Допускал мысль, что я куда-нибудь денусь, но теперь он знал, на что я повелся, и что с этим делать.

И он делал. Держал единственным доступным ему, очевидным для него способом. Он катался.

На катке мы вообще не разговаривали, пока не уходили в зрительскую ложу.

Он катался, я держался в паре метров, чтобы в нужный момент подъехать и поправить руку, ногу, показать, как надо, и как не надо.

Юри замирал, потом расслаблялся, позволял провести руками по предплечьям, тронуть бедро, толкнуть коленом под колено, потянуть за щиколотку.

Не дергался, наоборот. Пластилин.

Я списывал это на нормальную тактильность любого спортсмена — и чем вот я был лучше этого идиота?

Да ничем.

Это ничего, Юри, что я хватаю тебя за талию, я же тебе сейчас показываю твою дорожку. Не более того.

Я тянул и гнул его в гимнастическом классе, продавливал, оставляя синяки, в балетной студии, таскал за руку по катку, как маленького.

Юри держался молодцом.

Я скучал по временам, когда он еще краснел.

Яков, как-то напившись, откровенничал, что все его беды от того, что он забывает про важный для всех тренеров и учителей момент — дистанцию. Нельзя залезать под кожу, можно знать все, но никак этим не пользоваться, нельзя сочувствовать, нельзя привязываться. Не приближаться.

— А я вас всех люблю, как родных, — Яков опрокинул стопку. — Дурак старый.

Дистанции между мной и Юри вообще не было, была тонкая такая пленочка, как презерватив, мы касались друг друга постоянно, но не напрямую — не могу подобрать аллегорию получше.

Пленочка была плотная, липкая, даже не знаю, чем она мне мешала — но мне крайне надо было туда, под нее, кожей к коже.

Зачем?

Я никогда не был охотником, отказ не будил во мне инстинкты — да какой там отказ? Я же ничего не предлагал, кроме себя, и то как-то все в обход, огородами, не умею и не люблю напрямую. Проблем потом… Я помнил Шурочку, это раз.

Помнил Плисецкого, это два. Надеялся, что однажды, в один страшный день ему будет нужна кровь, и у нас совпадет группа. Или почка там понадобится. Или печень. Да хоть мозги. По-другому извиниться перед юным дарованием я возможности не видел. И до той поры видеть Юру не особо хотел.

Юри, кажется, свято верил, что все хорошие тренеры и их ученики имеют только такие, как у нас, отношения, и ничего странного в этом нет. Юри, иными словами, создавал мне идеальные условия, взлетно-посадочная полоса всегда была свободна и ярко освещена.

Я как-то попытался уточнить все напрямую, потому что это было уже нисколько не смешно.

Как вот подойти и сказать — у меня проблема, Юри, я не знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы ты стал чемпионом, хочу, чтобы тебя оценили по достоинству, потому что тут ты гниешь и разлагаешься, и прятать такое сокровище — преступление против человечества.

По этой причине человечество лишается Виктора Никифорова на определенный срок. И оно того стоит, ты доказал это мне, докажешь и остальным.

Но видишь ли, какая беда. Я бы тебя по совместительству еще и трахнул. Так, чтобы ни ходить потом, ни кататься.

Но со мной такое вообще бывает, не обращай внимания. Если ты не будешь — я тоже не буду.

Место выбрал и время — мы гуляли с собакой, сидели и смотрели на море. Юри непривычно разошелся, рассказывал мне про жизнь в Детройте, про первую девушку, с которой у него не сложилось, про свои комплексы.

Я решился. Когда, если не сейчас?

— Нет, нет, — Юри встал, дал беспокойный круг по мокрому песку, сел обратно рядом со мной, погладил Маккачина — мой бедный пес с самого нашего приезда льнул к нему, как к внезапно обретенной мамке. — Мне надо, чтобы ты был мне только тренером. Будь тем, кто ты есть.

Отлично. Тебе надо — будет тебе тренер. Спасибо. У тебя будет самый роскошный тренер на свете.

Я был рад, что мы это прояснили.

Как выдохнули после этого разговора, в самом деле.

Я нашел себе в тот же вечер мальчишку в одном из оживленных кварталов Хасецу. Хорошего такого, ласкового — бледный, мелкий, худой, чернявый, раскосый, он брал глубоко и просто отлично, а главное — знать не знал, кто я такой. И по-английски почти не говорил.