Напротив, личная подоплека представляется достаточно весомой. Вопреки желанию[491]
, Полевой не имел возможности помочь Белинскому в Петербурге, но вообще готовность помочь ближнему, когда это в его силах, сохранилась в нем[492]. Посильную помощь в предоставлении крова, литературного заработка и знакомств Полевой предоставил Некрасову. Правомерно предполагать, что Полевой, кроме чувства неловкости за себя, воспринимал резкость Белинского в свой адрес как ответ на прощальную просьбу к бывшему другу, которому он, теряя силы, предлагал помощь и просил о пощаде – «не винить, а пожалеть». Впоследствии, когда Некрасов, которого Полевой защищал от критики Белинского, расходится с Полевым, сближается с Белинским и публично выступает против Полевого, личная обида Полевого удваивается. Причем если в отношениях с Белинским Полевой, хотя бы с оговорками, сознавал правоту своего оппонента и (тоже не без оговорок)[493] его литературное значение, то в его отношениях с Некрасовым было гораздо больше неравенства в возрасте, статусе, опыте, в силу чего сами отношения, скорее всего, были менее близкими и менее продолжительными.Вследствие того, что Некрасов-критик этого периода обнаруживает сходство взглядов и оценок с Белинским, рядом с уже известным критиком он воспринимается как вторичное, подражательное явление. Такое восприятие усиливалось знанием Полевого о недостаточном культурном багаже Некрасова в эти годы.
Между тем, в 1842–1843 гг. «ученик» Белинского проявлял самостоятельность мысли, и, несмотря на общее направление взглядов, критические выступления Некрасова основаны не только на стремлении «попасть в тон» Белинского, но и на личном восприятии. Кроме того, Белинский, критик и теоретик, не был ни поэтом, ни писателем, ни драматургом – Некрасов, хотя еще не обрел своего подлинного поэтического голоса, уже был достаточно мастеровит во всех трех родах литературы.
Показательны статьи Некрасова, посвященные Полевому: «“Драматические сочинения и переводы” Н. Полевого.
Критика Некрасова явилась продолжением журнально-газетной полемики с «Северной пчелой» и «Русским вестником» о драматургии, театре и изданиях, посвященных театру. Некрасов признаёт справедливость слов Полевого о том, что его настигло «охлаждение фантазии и воображения, отсутствие мысли», «пустота души» и «разного рода “утраты”»: «Тому, кто бы приписал их особенной скромности или ошибочному взгляду поэта на самого себя, довольно прочесть одну из его драм: он убедится, что сама истина говорит устами поэта…» (XI-1: 84). Финал второй статьи, в котором обыгрывается признание самого Полевого, напоминает начало первой статьи. Она начинается пассажем Некрасова, развивающим сравнение драматической славы Полевого с дымом:
«Дым ест глаза, а драматическая слава г. Полевого глаз никому не ест, потому что она не так велика, чтоб на нее сердиться, и совсем не такого свойства, чтоб ей завидовать. <…> Она ни с какой стороны не затронет ни сердца, ни носа, ни воображения вашего… <…> Эта странная
Далее Некрасов развивает мысль, что «ревностные поклонники» – не теперешняя публика и не критика (XI-1: 61–62).
Таким образом, в двух статьях можно проследить кольцевую композицию в развитии мысли, и признание Полевого в тексте Некрасова обретает смысл, пародийный в отношении драматурга и заменяющий логический вывод критика. Критическое выступление Некрасова не сводится к оценке личного вкуса, замечаниям, рекомендациям или сопоставлению с эстетической концепцией. Оно предметно и профессионально, как с точки зрения средств выражения мысли – литературного языка, так и с точки зрения анализа театрального искусства.
При этом в суждении критика, театрального обозревателя и водевилиста о драматурге есть и доля лукавства, обусловленная ситуацией полемики.
Некрасов, схематизируя и заостряя, отмечает существенную черту Полевого – репертуарного драматурга: его пьесы создавались для конкретной труппы, со знанием и учетом актерских возможностей. Некрасов иронизирует по поводу такого подхода: