Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация

Таким образом, восприятие стихов Некрасова как чего-то, по словам Полевого, «плаксивого, слезливого, отчаянного и разочарованного», было достаточно объективным для современного читателя. И в этом отношении замечание Верховского представляется точным. Но прибавим: анализ контекстуальных связей (личных отношений, зафиксированных в документах эпохи, автобиографические высказывания Некрасова) дает основания предполагать, что под «неверной дорогой» Полевой мог иметь в виду эмоционально-психологическое содержание не только поэтического сборника и вообще не только лирических произведений Некрасова.

Речь идет, во-первых, о переломе в самооценке Некрасова-поэта: «Я перестал писать серьезные стихи и стал писать эгоистические» (XIII-2:58), хотя заявление «перестал писать серьезные стихи» – атрибут автобиографического текста, но не реальной биографии, предоставляющей исследователю другие факты и другие свидетельства. Вполне вероятно, что речь идет об ориентации Некрасова на активную, подтверждаемую материальным успехом деятельность в журнально-газетной, издательской и театральной сферах. 1839 и 1840 гг. считаются годами наиболее тяжелых «петербургских мытарств» Некрасова, хотя «мытарства» в немалой степени были следствием богемного образа жизни (XIII-2: 422). В 1841 г. его профессиональная востребованность намного выше, хотя, по его признанию, его дела «шли хорошо» в материальном отношении лишь с 1844 г. (XIII-2: 48). В начале 1840 г. Некрасов еще мог рассчитывать на успех своего поэтического сборника. Но скорее всего, наряду с мечтами об успехе он уже усвоил те стороны литературной жизни в Петербурге, которые побудили его дать себе «слово не умереть на чердаке» и «развить в себе практическую сметку» (ЛН. 49–50: 202–203).

Эта перемена в душе молодого поэта, находящегося в постоянных поисках заработка и крова, могла сопровождаться резкими декларациями. Впоследствии, описывая ситуацию более позднего времени, Некрасов признавался, что нередко говорил «с страшным цинизмом», причем «сам удивлялся своей смелости и пропасти цинизма» (ЛН. 49–50: 203). В этом «цинизме» была определенная доля эпатажа, как и в рассказах о собственном донжуанстве. Но можно предполагать, что первые уроки «цинизма» (возможно, напускного) пришлись на время после первого серьезного провала, 1839–1840 гг., и Полевому довелось услышать первые умозаключения Некрасова о лирической поэзии и реальной петербургской жизни, насколько тот успел ее узнать.

Пословица «с волками жить – по-волчьи выть» в рецензии Полевого прочитывается как ответ на реплику, наводит на мысль об уже начатом диалоге между старшим и младшим на эту тему. Верховский утверждает, что это выражение имеет почти тот же смысл, что и в пожелании Полевого к Шаховой: «“Перемените струны в лире вашей, юная, милая певица!” <…> По существу такой же, только выраженный более грубо призыв обращен и к юному г-ну Н. (то есть Некрасову): “С волками выть… вовсе не годится для истинного дарования”»[475]. Как представляется, интерпретация Верховского не учитывает акцента Полевого на смене ориентиров пути Некрасова, но – в его возможном восприятии – не от «плаксивого» к юмористическому, а от «самостоянья человека» (уважения к собственному таланту и достоинству) к готовности принимать другие формы для другого содержания, может быть, без такой уж крайней необходимости.

Возможно, Полевого огорчала в Некрасове его «неверная дорога, которую <он> избрал теперь» (курсив мой. – М. Д.): активная готовность использовать свой талант для заработка вкупе с декларируемым принципом конформизма «с волками жить – по-волчьи выть». В сущности, Полевой своей рецензией предостерегал молодого и талантливого человека от повторения своей ситуации, и если так, то его предостережение плодотворно соотнести со свидетельством И. И. Панаева:

«Если бы он после рокового произвола, обрушившегося над ним, присмирел поневоле и продолжал бы честно и смиренно трудиться с единственною целию поддерживать свое многочисленное семейство, имя его осталось бы незапятнанным в истории русской литературы. Но Полевой с испугу поспешил употребить слабые остатки своего таланта на угодничество, лесть, которых никто от него не требовал; беспрестанно унижал без нужды свое литературное и человеческое достоинство <…> и – что всего хуже – с завистливою ненавистию отвернулся от нового поколения» (Панаев ЛВ: 303).