Некрофилия: психолого-криминологические и танатологические проблемы

Даже некрофильская надежда на жизнь после жизни и вечное блаженство не смогут заставить человека поверить в желательность и полезность страдания и смерти. Дело здесь не только в том, что их некрофильский культ угрожает исчезновению человеческой жизни. Каждый конкретный индивид в этом аспекте вряд ли думает обо всем роде людском. Его ужасает возможность собственных мучений и неизбежности смерти, и этот страх является общим для всех. Он возник очень давно — тогда, когда некое человекоподобное существо только выпрямляло спину и становилось на ноги; он появляется с первого крика ребенка и исчезает лишь у края могилы, в которой стоит колыбель, он надежно хранится во всех клеточках организма. Но человек научился преодолевать страх смерти путем создания материальных, духовных и художественных ценностей, воспитания детей и внуков, преданности радостям жизни. Нерукотворные памятники, воздвигаемые поэтами, художниками, композиторами и т. д., наряду с эстетической ценностью, являются свидетельством торжества над страхом смерти. В этом же ряду — вера в бога и загробную жизнь, что, однако, должно исключать культ смерти. Настало время перестать воспринимать веру в бога лишь как способ достижения выгод (пусть и чрезвычайно важных) и тем самым очистить религию от корыстных напластований. Она достаточно богата, чтобы не бояться подобной операции.

В христианском гимне страданию и смерти нет зримого намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние, но поскольку ее все время готовят к загробной жизни, он все-таки есть и весьма значим, а это приводит в отчаяние. Отчаяние становится необходимым условием обращения к богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения С. Кьеркегора многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает здесь как тонкий знаток человеческой психологии: абсолютное отчаяние действительно «выводит» на бога, который может стать единственным утешением, когда тебя окружают враждебные силы, а также в случае страшного личного горя, тяжелой болезни и т. д. Стоит уточнить; у человека может даже отсутствовать твердо выраженная вера в бога, он просто надеется на него как на нечто таинственное, непостижимое и трансцендентное, но могущее все. В подобной надежде, стимулируемой отчаянием или страхом, заключен порыв к иному бытию, к иному измерению, к покою, наконец. Он может быть особенно силен у людей старческого возраста или опасно больных, стоящих на роковом пороге.

Если страдание и отчаяние приводят к вере, то вера, следовательно, на психологическом уровне дает возможность освободиться от того, что порабощает, угнетает, мучает. Но великий соблазн не только в этом: полный уход к богу дарует надежду, даже уверенность, в посмертном существовании. Тем самым осуществляется мощный рывок в будущее, настоящее становится будущим, а прошлое вытесняется. Будущее оказывается определяющим все, в нем робко, едва слышно пробивается протест против профанного времени. Рамки актуальных психотравмирующих ситуаций на субъективном уровне оказываются разрушенными, причем это относится не только к духовной свободе, свободе веры, но и к свободе от внешних негативных обстоятельств. Сложнее обстоит вопрос о зависимости личности от ее внутренних проблем и противоречий, ибо если они есть, если они связаны с витальными интимными переживаниями, избавиться от них будет намного сложнее.

Нетрудно заметить, что абсолютизация пути к богу через страдание, отчаяние и страх, по существу, исключает привычные радости бытия, необходимость достижения трудовых, творческих и иных успехов; любовь, дружба, преданность, самопожертвование, подвиг и другие благородные проявления личности становятся не столь важными, во всяком случае, они не выступают залогом человеческого счастья. Рыцарю веры, озабоченному одним-единственным вопросом — о личном спасении, нет дела до таких мелочей, мотивы же его преданности создателю весьма корыстны, а поэтому не имеют этической ценности. Трагическое мироощущение, порожденное самоуничтожением и страданием, покоится на букве (достаточно мазохистской) писания: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 14:11).

В духовном плане глубоко верующий христианин не более свободен, чем первобытный субъект: и тот и другой психологически намертво привязаны к некой трансцендентной мощи, опутаны этой своей привязанностью. Вообще человек, по Библии, изначально виновен из-за первородного греха, причем такая виновность универсальна, она относима даже к ребенку; иными словами, личность виновна еще до того, как стала виновной. Однако за два тысячелетия христианства еще никто не смог объяснить, в чем же, собственно, вина, как и почему она наступает, каков механизм ее передачи всем поколениям и какие принципы здесь действуют. Сами же такие утверждения могут привести кого-то в полное отчаяние, стать причиной тяжких переживаний.